Мужчины влюбляются — так же, как и женщины, и поступали так и в прошлом. На протяжении двух последних веков они также испытали на себе влияние развития идеалов романтической любви, хотя иным образом, нежели женщины. Те мужчины, которые слишком попадали под власть таких понятий любви, оказывались отделенными от большинства как «романтики» — в особом смысле этого слова. Они выглядели фатоватыми, пустыми мечтателями, уступавшими женской власти. Такие мужчины отказывались от деления женщин на незапятнанных, с одной стороны, и грязных — с другой, что было столь характерно для мужской сексуальности. Тем не менее романтик не может обращаться с женщиной, как с равной себе. Он пленяется конкретной женщиной (или, может быть, последовательно несколькими) и будет выстраивать вокруг нее свою жизнь; но его подчинение — это не жест равенства. Он является реальным участником глубокого исследования не столько интимности, сколько атавизмов прежних времен. Романтик в этом случае не является тем, кто интуитивно понимает природу любви как способа организации личной жизни в отношении колонизации будущего и конструирования самоидентичности.

Для большинства мужчин романтическая любовь находится в напряженных отношениях с императивами обольщения. Это наблюдение означает нечто большее, нежели просто риторическое заявление, относительно того, что романтическая любовь является основным капиталом в торговых операциях большинства волокит. Со времен начала трансформаций, оказавших серьезное влияние на брак и личную жизнь, мужчины по большей части устранялись от разработки сферы интимности. Связи между романтической любовью и интимностью подавлялись, а влюбленность оставалась тесно связанной с доступом: доступом к тем женщинам, чья добродетель или репутация были надежно защищены, во всяком случае до того, как союз будет освящен браком. Мужчины стремились быть «специалистами в любви» только в отношении техники обольщения или завоевания.

Между полами всегда существовала пропасть в смысле опыта, воспитания и образования. «Ах, эти невозможные женщины! Как они приближаются к нам! Прав был поэт: не могу жить ни с ними, ни без них» (Аристофан). Однако в девятнадцатом веке — по причинам, которые уже обсуждались, — женщины становились иным образом непонятными для мужчин. Они представлялись загадочными, как утверждает Фуко, самими дискурсами, которые стремились понять их, которые сделали из женской сексуальности «проблему» и трактовали их болезни как формы социальной дисквалификации, поднявшиеся из мрачных глубин. Но они также приводили в недоумение силою самих изменений, которые они помогали вводить.

Чего хотят мужчины? В одном смысле ответ ясен и понятен обоим полам с девятнадцатого века и поныне. Мужчины хотят статуса среди других мужчин, подтверждаемого материальными вознаграждениями и присоединением к ритуалам мужской солидарности. Но мужской пол здесь неправильно истолковывает ключевую тенденцию в траектории развития современности. Потому что мужчины ищут свою самоидентичность в работе, и они терпят неудачу — мы должны всегда добавлять «по большей части» — в понимании того, что рефлексивное проектирование самого себя включает эмоциональную реконструкцию прошлого для того, чтобы проектировать последовательное повествование, обращенное в будущее. Их бессознательное эмоциональное доверие к женщинам составляло загадку, ответ на которую они искали в самих женщинах; и поиски самоидентичности скрывались в этой оставшейся без ответа зависимости. То, чего хотели мужчины, было чем-то таким, чего женщины в какой-то степени уже достигли; не удивительно, что авторы-мужчины, включая рассказчика Моей тайной жизни, мучились тайной, которую могли раскрыть только женщины и в раскрытии которой полностью потерпело неудачу нагромождение любовных завоеваний.

В нынешнюю эпоху идеалы романтической любви имеют тенденцию к фрагментации под давлением женской сексуальной эмансипации и автономии. Столкновение между комплексом романтической любви и чистыми отношениями принимает различные формы, каждая из которых имеет тенденцию становиться все более и более выставляемой на всеобщее обозрение как результат возрастающей институциональной рефлексивности. Романтическая любовь зависит от проективной идентификации amour passion как средство, с помощью которого предполагаемые партнеры становятся привлекательными друг для друга и затем привязываются друг к другу. Здесь проекция создает ощущение полноты соединения с другим, несомненно, усиливаемое установлением различий между маскулинностью и женственностью, каждая из которых определяется с позиций антитезиса. Трактовки другого «известны» интуитивным образом. Тем не менее в других отношениях проективная идентификация идет Поперек развития отношений, продолжение которых зависит от интимности. Открывание себя другому, условие того, что я называю любовью-слиянием (в оригинале — confluent love — примеч. перев.), в определенном смысле противостоит проективной идентификации, даже если такая идентификация иногда прокладывает тропинку для нее.

Любовь-слияние — это активная, неожиданная любовь, и поэтому она находится в дисгармонии с такими качествами комплекса романтической любви, как «навсегда», «ты и только ты». Сегодняшнее «разделяющееся и разводящееся» общество является здесь скорее результатом возникновения любви-слияния, нежели причиной его. Все большее количество сливающейся любви становится консолидированной в качестве реальной возможности, все большее количество открытий «особой личности» отходит на задний план и при этом во все большей степени принимаются в расчет «особые отношения».

В противоположность любви-слиянию романтическая любовь всегда оказывается несбалансированной с точки зрения гендера, как результат тех влияний, которые уже были обсуждены. Романтическая любовь в течение долгого времени обладала характерной чертой эгалитарности, внутренне присущей идее, что отношения проистекают скорее из эмоциональной вовлеченности двух людей, нежели из внешних социальных критериев. Однако де-факто романтическая любовь совершенно асимметрична с точки зрения власти. Потому что мечты женщин о романтической любви слишком часто приводят к неумолимому домашнему подчинению. Любовь-слияние предполагает равенство в эмоциональной отдаче и получении — и в тем большей степени, чем больше какая-либо конкретная связь приближается к прототипу чистых отношений. Здесь любовь развивается лишь до той же степени, что и интимность, до той степени, до которой каждый из партнеров готов раскрыть свои интересы и потребности другому и стать уязвимым со стороны этого другого. Замаскированная эмоциональная зависимость мужчин препятствовала их готовности и их способности быть ранимыми таким образом. Этос романтической любви в какой-то степени поддерживал эту ориентацию в том смысле, в каком желанный человек часто представлялся холодным и неприступным. Тем не менее, поскольку такая любовь растворяет те характеристики, которые раскрываются как фасад, здесь очевидно присутствует осознание эмоциональной ранимости мужчины.

Романтическая любовь — это сексуальная любовь, но она снимает скобки с понятия ars erotica (искусство эротики — примеч. переев).

Сексуальное удовлетворение, особенно в фантазийной форме романа, как предполагается, гарантировано самой эротической силой, которую провоцирует романтическая любовь. Любовь-слияние на первое время вводит ars erotica в сердцевину брачной связи и делает достижение взаимного сексуального наслаждения ключевым элементом в связи, которая поддерживается или расторгается. Культивация сексуальных умений, способность давать и испытывать сексуальное удовлетворение со стороны обоих полов становится рефлексивно организованным через множество источников сексуальной информации, советов и обучения.

В не-западных культурах, как отмечалось ранее, ars erotica было в основном специальностью женщины и почти всегда ограничивалось в употреблении особыми группами; эротические искусства здесь культивировались конкубинами[102], проститутками или членами малых религиозных общин.