—  Баб! А чего тебе сыновья не купили в городе какую-нибудь избуху?

   —  Был домишко, маленький, но крепкий. Да вот беда, соседка, печку не доглядев, в огород вышла. Думала, быстро воротится, да не получилось. Уголек из топки выскочил. Не только ее избуха, а еще три пожаром унесло. Будто их и не было. Воротилась я с работы, а дома нет, сплошное пепелище. Так вот и осталася средь улицы, хорошо, что не ночью пожар приключился.

   —  Баб! А в колхозе долго работала?

   —  Считай, всю жисть в ем мандулила!

  —   На свиноферме?

   —  Не-е, и в доярках, и телятницей, а и на птичнике, в какую задницу затыкали, туда и шла. Куда ж деваться, детей надо было растить. А председатель наш, лысый бугай, зайдет, случалось, в избу, да как рявкнет от порога:

   —  Настасья! Едрена вошь! Чтоб у тебя спереду склеилось, а сзаду треснуло! Завтра тебе на курятник идти. Будешь яйцы штамповать и укладывать по клеткам! Смотри, коль увижу, что воруешь, вырву все, что промеж ног растет!

   —  Вот такой змей был! Ну, да что с него возьмешь, он со всеми так вот разговаривал. Его жена телятницей работала, так он ее больше всех материл. И грозил в говне утопить. Вот и скажи кому, ведь свой мужик облаял, на него и не пожалишься. Хотя росточком мне по плечо, своей бабе — по пояс! А вот, поди ж ты, вонючей хорька. И только один раз его баба не выдержала, довел матюгами. Она схватилась за лопату и за мужиком. А он гад бежит и орет:

   —  Слышь, Марфа — дура, охолонь! Я все же председатель колхоза! Не моги меня лупить при всех сраной лопатой, ни то я тебя саму в землю кулаком по самую задницу вобью!

   —  И все ж она его огрела. Один раз. Потом домой на руках сама несла. Вся деревня над ним потешалася. Я к чему это сказывала, оно и нынче так! Доверь маленькому человеку большую власть, он себя пупком земли считает. Никого вкруг не видит. Родную мать в говно зароет. Так оно всегда! Маломерки и тщедушные, самые плохие люди. Не приведись с таким работать вместе, все нервы измотает. А уж в соседстве такой заведется, вовсе горя нахлебаешься по самые ухи. За то деревню не любила, что жил там такой шибздик, а нормальные мужики не сумели с ним справиться. Позволяли унижать себя и других. Так их и мужиками считать грешно...

   —  Баб, а как же сама вышла замуж за непутевого?

   —  Я ни сама его выбрала. Родители велели. Ослушаться их не могла. Оно, коль по совести, мой мужик не хуже других был. Да, оступился в городе, но ненадолго. Скоро мозги сыскал и в человеки воротился. Другие вовсе лютовали. Наш вскоре заново хозяином сделался. Радел для семьи и дома. Грех обижаться. Не пил, не дрался, как другие.

   —  Бабуль, а ты его любила?

   Настасья вздохнула, усмехнулась:

   —  Мы, бабы, не мужиков, детей любим. В их вся наша печаль и радость. А мужикам, то, что останется от детей, то и перепадает. Оно ж как по жизни случается? Мужика, коль досадит, можно прогнать иль заменить. А вот дети и родители навсегда, до самой смертушки. Их не заменить.

   —- Баб! Ты говорила, что у тебя много братьев и сестер. А почему с ними не осталась? — спросила Ленка.

   —  Ох, девонька! Все мы родные, покуда живем с родителями. Как отошли, завели свои семьи, на том родство кончилось. И у нас так-то,— вздохнула трудно и продолжила:

   —  И я в городе ни одна. Двое братов, да сестра тут имеются. Хорошие все трое. Но ни сами по себе маются. Вон у сестры мужик. Грамотный, культурный, бухгалтером работает, прости меня Господи! У всех нормальных людей мозоли на руках, а у него на жопе! Ну, это бы полбеды! Сам по себе говно! Жадный и завистливый. Вот сестра работала на кране и получала боле мужика. Так поедом ее жрал тот изверг. Его бесило, что она больше получает. Ну, разве ен мужик? Детям конфетов никогда не куплял, только сестра, да и то крадучись, чтоб не увидел, иначе все кишки достанет. Ну, как у их жить, ежли детям всякую копейку считают. Он всех своих завистью извел. На што мне серед их маяться? Оно и у братов не легшее. Там невестки. С ими родные мамки ужиться не смогли. Куда мне лезть? Потом, что ни говори, доподлинно известно, что лучше всего подале от родни держаться, ежли не хочешь век укоротить. Всяк сам по себе мается. Не надо и мне ихней подмоги! Сама помру,— отмахнулась Настасья.

   —  Бабуль! А ты в молодости встречалась с парнем?

   —  Ндравился один, теперь уж чего таить? Былое, едино не воротить. И парень тот, ежли живой, ужо не краше меня сделалси, такой же старый лешак. Зато тогда ладным был. Кудрявый, пригожий, на гармошке играл, аж дух захватывало у всех. Да только родители мои ево не уважали. Оно и понятно. Гармошка не работа, единая потеха. Ею сыт не станешь. Так-то отец и сказал:

   —  Не моги вкруг дуралея виться! Не станет от него проку нигде и только горя с им нахлебаешьси. Слухать об ем не желаю!

   —  Я перечить не могла. Отошла от гармониста на-вовсе. Ён вскоре оженился на председателевой дочке и уехал в город. Слыхала от людей, в семье у них ладу не было. Разбегались, мирились, опять расходились. Ну, да это их дела. Я ево годов через десять ветрела. Ежли бы не окликнул, не признала б! Навовсе одряхлел, постарел, спился. Аж совестно стало рядом стоять. Ушла побыстрее. С той поры не виделись. Долго не могла понять, чего он раньше ндравился? Даже ревела по ем, когда отец воспретил на гулянье ходить! — вспомнила бабка улыбнувшись.

   —  Значит, не любила! Потому забыла быстро!—догадалась Ирина.

  —   Да я с ним и не гуляла. От того и в душу особо не запал! — призналась Настя.

   —  Баб! А могла сама уйти от мужа? Ну, вот когда он в городе загулял и запил?

   —  Конечно, могла.

  —   А родители разрешили б?

   —  Ни в жисть не согласились бы! У нас отродясь такого не было. Коль сошлись, то до гробовой доски. Отец так и сказал мне:

   —  Деревня, может и не осудит, поймет тебя! Но ко мне в дом дорогу забудешь. Не дозволю пороги марать и семью страмить. Отрекусь от тебя перед всеми!

   —  Я знала, отец свое слово не сменит и в гробе. Потому, не насмелилась. Ить какой ни на есть, ен отец, первый после Бога! То вы, нонешние про то не помните, от того живете гадко. Взамуж выскакиваете через неделю опосля знакомства.

   —  Баб, а ты и вовсе своего мужа не знала!

   —  Ён у нас в соседстве жил, весь как на ладони, наскрозь видела. Но не гуляли. Не думала ево женой стать. И не смотрела на ево. А вишь, как судьба поворотила! Все по-своему переиначила! Опять же возьми хочь мою сестру, та свово мужика любила. И выходила за ево с радостью. Да ненадолго счастья хватило. Вскорости слезами умываться начала. А потом и вовсе опостылел. Не мужик, сплошной бухгалтер! Руки, как у барыньки, мягкие, без единого мозолю, только маникюра не хватало. Зато заместо души, гольный булыжник! Вот вам и любимый! Я со своим обормотом краше жила! Царствие ему небесное!

  —   Ас братьями видишься?

   —  Иногда! По праздникам! На Новый год, на Рождество, на Пасху! Гостинцы детям приношу. Браты тож навещали. Звонили раней. Приезжали на завод. Даже жить у них звали. Но куда? Я ж не полезу головою под пятки к ихним женам! Они про то ведают. Так вот и живем всяк в своем углу. А приключись лихо, на погост понесут чужие люди,— отмахнулась бабка от докучливых вопросов.

   Она, конечно, радовалась, что девчонки вернули ее в свою комнату, не оставили в одиночестве и уговорили даже Лукича. Тот так и не понял, зачем девкам бабка? А она к их возвращению успевала прибрать в комнате, приготовить ужин, постирать и зашить, и поштопать, а и вечерами, под хорошее настроение, рассмешить, или погадать девкам. Случалось, ее утаскивали в другие комнаты. Но ненадолго, бабка вскоре возвращалась, знала, ее ждут, чтоб на ночь вместе попить чаю, поговорить и посоветоваться.

   —  Бабуль! А мне Антон предложил выходить за него замуж! — сказала Ирка покраснев.

  —   Это какой Антон?

  —   Он монтажник, радиоаппаратами занимается. Да знаете его! Он из бывших десантников. И теперь в тельняшке ходит!