Пронина решила не оглашать беременность и роды, чтоб над нею не смеялись больше, чем теперь. Прошка у нее был последней надеждой, но и здесь вклинились досужие языки, помешали, разбили.

   —  А если рожу, совсем проходу не будет! Прошку даже через суд не верну. Ну, кто я ему? За него все общежитие пойдет в свидетели против меня. Что я им докажу, одна против всех? Смешно! — решилась баба на отчаянное.

   Нет, она не стала скрывать у следователя, что произошло. Призналась во всем сама:

   —  Куда б я делась с дитем? Только на улицу! Из общежития тут же выперли б! Это и дураку понятно. А где взять на приданое? Снять угол, кто возьмет с ребенком? Да и что ему сказала б, когда вырос?

   —  Почему не отдали в приют? — спросил следователь.

   —  Огласки боялась.

   —  А убить не испугалась?

  —   Я пальцем не тронула! Положила в контейнер и ушла.

  —   Но ведь это родной человек! Неужели не было жаль сына?

   —  Он не был бы счастлив со мной! Меня все ненавидят. И его отец! Ведь он виноват во всем, но Прошку судить не станете!

   —  Не за что! Вы мать и выкинули ребенка своими руками!

  —   Он жив? — спросила Софья тихо.

   —  На ваше счастье, живой!

   Софья разрыдалась. Но следователь велел увести ее в камеру, не поверив слезам и запоздалому раскаянию.

   А через две недели Пронину привели в суд. Баба готовилась ко всему и вдруг услышала:

  —   Приговорить Пронину Софью Андреевну к трем годам лишения свободы условно.

   Баба, с трудом поверив в услышанное, впервые подняла голову, оглядела зал заседаний суда, увидела Егора Лукича, несколько женщин, работавших в общежитии. Приметила сочувствие в лицах. Ведь именно здесь все они узнали об отчиме и матери, о нелегкой жизни бабы, какую тщательно скрывала от всех.

   Когда охранник выслушал решение суда, он открыл решетчатую дверь и разрешил Прониной выйти.

   Софья встала, хотела сделать шаг, но ноги подкосились и не удержали бабу. Она тяжело плюхнулась обратно на скамью.

   Ей вернули волю, о какой баба уже не мечтала.

   Воля! Как это здорово! Там есть жизнь и солнце! Но почему жизнь прошла без радостей, а солнце никогда не грело душу. Почему ни один человек не радуется ее свободе и все смотрят на бабу настороженно, как на зверя? Почему ей не верят? Кому в радость такая воля? Куда сейчас идти? Ни в общежитие, ни на завод не пустят. Куда деваться? На улицу, под забор, в соседи к бродячим псам и кошкам? Но даже у них своры, а вместе легче выжить. У Соньки никого вокруг. Единственная мать давно умерла в психушке, не пожелав перед смертью увидеться с дочкой. Не простить, не проститься не с кем...

   Об отце знала, что он отказался от нее задолго до рожденья. Она никогда не видела его. Он, как Прохор, не захотел стать отцом. И ни разу за все годы не попытался увидеть дочь.

   —  А и жив ли он? — подумала баба.

   —  Одни Прошки вокруг! И ни единого человека! Как глупо и бездумно жила! — ревела баба в голос.

   От боли раскалывалась голова, прокалывало сердце, глаза ничего не видят.

   —  Пронина! Выходите! — напомнил конвоир, какому порядком надоели вопли бабы.

   —  Выходить? А куда? — глянула беспомощно на охранника и увидела рядом с ним Лукича. Он подвинул конвойного, подошел к Соньке, тронул за плечо, молча подал бутылку минералки и сказал глухо:

   —  Пошли домой, детка!

   Женщины помогли ей встать, взяли на плечи, повели бабу к выходу. Как она вышла из зала суда, Софья не помнила.

   —  С неделю отдохнешь и выйдешь на работу,— сказал ей Лукич уже в машине.

   —  Куда? Кто возьмет?

  —   На прежнее, на свое место, на завод.

  —   А возьмут?

  —   Тебя там ждут,— ответил уверенно.

  Сонька, войдя в общежитие, огляделась. Здесь все было по-прежнему. Тот же вахтер в вестибюле, та же надраенная лестница наверх, на ее второй этаж. Вот только внутри у бабы что-то надломилось. Она оперлась на стену:

  —   Чайку хочешь? — предложил Лукич.

  —   Если можно,— вспомнила, как проклинала человека, уходя из общежития в милицейскую машину.

  И снова стыд обжег душу.

   —  Кругом виновата, перед всеми, всюду. Куда ни ступи, сплошная боль, грехи, вина. Как жить, если дышать нечем?

   —  Ты, присядь, зачем стоять, ведь уже дома,— указал комендант на кресло.

   —  Простите меня, Егор Лукич, я так виновата перед нами.

   —  Успокойся, Соня! Все вы здесь, как дети мои! Все разные! С радостями и горестями, всех люблю как своих. И прощаю, забывая все. И ты со временем такою будешь. Человек не может жить без прощенья, как не бывает солнца без тепла.

  —   Я не прощу Прошку! Он негодяй!

  —   Простишь со временем и забудешь его. И не такое уходит из памяти. Себя пощади. Нельзя жить злобой. Ведь мы не звери. Даже они привыкают к людям и, забыв злобу, любят нас. И ты простишь. Пей чаек, Сонюшка! Грей теплом душу! — погладил человек седую голову женщины.

  —   Лукич, скажите, где теперь мой сын? — спросила Софья на всхлипе.

  —   Он усыновлен, живет в хорошей семье и ни в чем но нуждается. У него есть мать и отец.

  —   Мне можно его увидеть?

   —  Ни в коем случае. Для тебя он потерян навсегда. Пойми верно! Ни каждую ошибку можно исправить. За некоторые приходится расплачиваться всю жизнь. Теперь и ты смирись и успокойся...

   Пронина через три дня вышла на работу в свой цех. Ее встретили так, будто она и не покидала завод. Никто ни о чем не спрашивал, но сама Софья резко изменилась. Она не давала повод к контактам. Не шутила и не разговаривала с мужчинами, никого ни о чем не спрашивала. В перерыв шла в столовую, садилась где-нибудь понезаметнее в уголке. Люди поначалу удивлялись этим переменам, а потом привыкли, перестали обращать внимание на Софью, а вскоре вовсе забыли о ней.

   Егор Лукич не выпускал из виду никого. Он первым' узнал, что Пронина подружилась со старой Елизаветой, когда-то работавшей бухгалтером на заводе, но вышла на пенсию и осталась отдыхать. Женщина жила одна, в частном доме. Очень любила свой огород, сад и палисадник, держала их в идеальном порядке и каждую осень что-то консервировала, сушила, варила и зимой доставала из подвала свои припасы, искренне радовалась, что все получилось вкусно и хорошо хранилось.

   Елизавета давно знала Пронину, еще с девчонок, когда та впервые пришла на завод. И хотя особо не общались в те годы, Софья иногда заходила к женщине за клубникой, смородиной, яблоками. Что-то покупала, чем-то угощала женщина. Вот так понемногу привыкли друг к другу. А тут у Елизаветы сдали ноги, уж ни до сада с огородом, себя бы обиходить без чужой помощи. Тут-то и пригодилась Соня. Сама взялась и привела в порядок участок Елизаветы, даже забор покрасила. Старуха была привередливой. Недаром в преклонном возрасте одна осталась. Выгнала из дома своего старика, какой выйдя на пенсию, стал забулдыгой. Ушел он к дочке, но и та не выдержала ежедневных запоев старого отца и, потерпев его с год, сдала в стардом. Тот все грозился жениться и привести в дом Елизаветы новую жену, но видно, никакую не уговорил, а через пару лет умер.

   Елизавета даже на похороны не пришла. Может, обиды удержали, а может, здоровье подвело. Старуха и в молодости не отличалась добром и общительностью. Потому, когда всерьез захворала, возле нее никого не оказалось.

   Ее дочь не любила приходить к матери. И как-то узнав о Прониной, встретилась с нею, уговорила взять опекунство над матерью за право наследования дома.

   Софья приходила к старухе не из корысти. Она убегала от одиночества. С Елизаветой могла общаться по душам, не скрывая ничего. Знала, та никуда не ходит и никому о ней не расскажет.

  Бабка много раз предлагала Софье жить вместе, переехать к ней насовсем, но Пронина отказывалась. Из общежития она быстро приезжала на завод. До Елизаветы — с двумя пересадками. Так вот и моталась баба, сама не зная зачем, к чужой старухе, какая с годами привыкла к ней, словно к родной.