— Что, правда? Про четвертый размер? У него глаз наметанный… Тфу… Ты про разделение партии? Вполне возможно — у Квакина есть верные источники информации.

— Какие источники?

— Компетентные, — мне не хотелось развивать тему, но Моня не отставал.

— Послушай, а ты за меня слово замолвишь? Когда с тобой Шеф будет разговаривать… Скажешь, что я свой? Что я нужен для работы в штабе? Я же свой…

— Опять — двадцать пять… Во-первых, меня самого еще ни кто не приглашает. И разговора не было… Нормально — четвертый размер! Надо пойти посмотреть… Так что, пока я не в теме и, ничего не решаю…

— Тебя пригласят, это сто процентов! — горячо шептал Моня.

— Ну, когда пригласят — тогда и разговор будет… А во-вторых… Моня, а ты свой?

У Мони от неожиданного вопроса отвисла челюсть. Я никогда так не поступал, не бил в лоб, не любил ставить других в неудобное положение, но не удержался — сейчас мне были не приятны монины заклинания, в этом было что-то позорное и унизительное.

— Я… Я… — забормотал Моня, — ты же меня знаешь! Столько митингов вместе! Я же могу пахать день и ночь!

— Ладно, ладно, пошутил, — я пытался сгладить свою неожиданную резкость, от которой самому было неловко, — конечно скажу Шефу, что тебя надо брать. Куда же без тебя…

Обеденный наплыв посетителей начал спадать и кафе быстро пустело, официанты собирали грязную посуду со столов, уныло передвигаясь по залу.

— А по поводу Квакина ты подумай, я таких людей за версту чую, — Моня любыми способами пытался быть мне полезен, заглядывая преданно в глаза, — он скользкий.

— Хватит мне про Саню рассказывать, мы с ним три тонны крабов выловили. Я же сказал — он мой друг. Точка.

— Ну хорошо, хорошо… Извини.

— А по поводу преданности и предательств, была у меня в школе такая история… Ты на УПК ходил?

— Куда?

— На Учебно-производственный комбинат… В школе. Все ходили. Вспомни. Ну?

— А, да, ходил. На курсы вождения.

— А я учился на штукатура-маляра, — начал я рассказ, закуривая, — в девятом классе, кажется…

Весна была ранняя и теплая, томящая душу, ленивая и безответственная. На УПК, где нас каждую пятницу пытались обучить набрасывать на стену известковый раствор и наклеивать обои, приходилось добираться тремя видами транспорта — трамваем, потом метро и, наконец, на троллейбусе. Длинная дорога к знаниям не давала сосредоточиться на праведных мыслях — за окнами мелькали присыпанные молодой зеленью деревья, киноафиши и симпатичные девчонки. Компания у нас была большая, шумная, почти половина класса, каждую секунду возникали идеи, как прогулять ненавистный комбинат — в парк, покататься на канатной дороге, в кафе-мороженное, на индийское кино, к реке, по домам — только бы не занудный мастер-штукатур, цементная пыль и гулкие аудитории. И мы прогуливали. Часто. Так часто, что директор УПК накатал письмо нашему директору, где поименно перечислил всех злостных лентяев нашего класса и предупредил, что следующая «телега» будет в ГОРОНО, если безобразие не прекратится. Естественно, созвали комсомольское собрание, на котором присутствовали и наш классный руководитель Аннушка, и директриса с каменным лицом, и куча бойких ребят из райкома. Много говорили, обличали, пугали, скучно, не страшно и обыденно. Но у Аннушки, видимо, действительно были серьезные проблемы, то ли ее уволить пригрозили, то ли на пенсию раньше срока отправить, вышла она к трибуне бледная, с дрожащими губами, жалкая и растрепанная и, тихим шелестящим голосом попросила нас дать «честное комсомольское», что мы не будем прогуливать УПК, ни крика, ни угроз, только запавшие от переживаний глаза. Ну мы и дали, потому, что любили ее, незлобную, рассеянную женщину и, не хотели ей зла.

Но, следующая пятница выдалась теплее обычного, девчонки румянились под солнцем, мы млели на скамейках перед учебным корпусом в ожидании преподавателя, который задерживался уже минут на десять. Преподавателя звали Борис Андреевич, Борька по нашему.

— Давайте слиняем, — предложил Славик, мрачный зубрилка с огромным носом, худой и дерганый. Ему очень хотелось показать свою смелость — девушки на него ни разу в жизни не посмотрели, даже сейчас. Это его завело еще больше.

— Почему мы должны ждать, пока Борька придет? Уже пятнадцать минут! Он не имеет права опаздывать! Я предлагаю уйти, — митинговал он, размахивая руками, и брызжа слюной, — пойдем в кино, все вместе.

— А как же «честное комсомольское»? — поинтересовался я.

— Не, правда, сколько можно ждать? — лениво потянул Толстый, — я вообще на собрании не был. И клятв не давал. Я болел.

— Правильно, — оживился Славик, — коллектив должен решить. А все обязаны подчиниться этому решению.

— Нельзя так, — вмешалась в разговор Наташка, ради которой мы с Толстым в пятом классе конструировали космический корабль, — мы Аннушку подведем. У нее будут неприятности. Большие.

Я посмотрел на Наташку и ожидал, что она скажет еще что-нибудь, решающее, ставящее финальную точку под нелепыми выступлениями припадочного Славика. Но она больше ничего не произнесла.

— Может кто-то боится? — шипел Славик, выпучив на меня влажные глаза, — может ему страшно?

Больше всего мне хотелось сломать его горбатый нос, но я промолчал, а все пацаны зашумели, обсуждая свою личную отвагу:

— Правильно, нечего без дела сидеть! Учитель опоздал! Мы не обязаны его ждать. Мы не нарушаем слово, занятий ведь нет. Препода нет, и занятий нет! Нет Борьки — можно уходить! Уходим! В кино! Все, так все!

— Если у нас нет занятий, не пришел учитель, мы должны предупредить и отпроситься. Надо сходить к завучу УПК, — сказал я и похолодел. Повисла такая тишина, что я услышал звон трамвая поворачивающего на блестящих рельсах в нескольких кварталах от нас.

— Ты… тттты… пппредатель! — от возмущения Славик начал заикаться, а лица всех моих школьных друзей припорошило белой мукой отвращения.

— Я не предатель, — от напряжения у меня перехватило горло, поэтому голос был тихий и не убедительный, — мы же клялись. И не хором, а каждый по отдельности вставал и говорил «Честное комсомольское»!

Все начали спорить, мнения явно разделились, но Славик не унимался, это был его звездный час:

— Нельзя идти против мнения коллектива, уходим — значит все! Кто не идет — предатель!

— Да ладно, — обратился ко мне Толстый, добродушно улыбаясь, — пойдем. Действительно, все идут, чего ты ерепенишься.

У меня стали свинцовыми ноги, я стоял, прислонившись спиной к железному щиту, на котором веселые нарисованные строители выполняли различные производственные задания. Я не мог пойти со всеми. Не потому, что дал слово. Точнее, не только потому, что дал его. Я не мог пойти из-за противного Славика, не хотел плестись на поводу у этого закомплексованного хорька, который пытался выбиться в лидеры стаи. Но, я и не мог остаться здесь, потому, что уходила Наташка, уходил Толстый, уходили все… Это был конец. Я сам себя загнал в тупик.

— Ну что, идешь? — крикнул мне Славик, а потом обратился ко всем, — нет, не пойдет, кишка тонка!

— Я же сказал, что я не иду, потому, что дал слово, — голос у меня внезапно зазвенел, готовый сорваться в плачь.

Все повернулись ко мне спиной и направились в сторону парка, впереди, подпрыгивая от возбуждения на тонких ножках, спешил Славик. Толстый пожал плечами, помялся несколько секунд, и пошел в том же направлении. Пока вся группа не скрылась за углом огромного серого здания, я видел, как Наташка оглядывалась несколько раз в мою сторону, но ее взгляда поймать не мог.

Все кончено. Я сел на скамейку и окоченел. Завтра будет смерть и презрение. Аннушке я все равно не помог, все ушли. Наташка теперь на меня и смотреть не будет — девчонки не любят предателей и слабаков. Толстому все равно — я его не осуждаю, он такой, какой есть. Оп! А еще двадцать минут назад жизнь была прекрасна. Как резко и непоправимо меняется обстановка, что делать, что делать? Догнать их? Невозможно, это слабость, я уже отказался, я сделал выбор. Был шанс, но я отказался. Остается сидеть и глохнуть от ужаса. Деревья, дома, оживленные весной прохожие отодвинулись вдаль, словно я смотрел на них в бинокль, не правильно поднеся его к глазам, другой стороной. Машины и люди избегали меня, обходя и объезжая по длинной окольной траектории мой позор, мою дрожь и страх. Ни кто не хотел иметь со мной дела.