Однако, когда мы вытащили первый улов на берег, и, я увидел кучу рыбы — в основном, красивых окуней, несколько крупных серебряных лещей и не большую щуку, я согласился на еще один заход. Потом — еще. Ощущения времени и холода пропали, был только азарт, борьба с потоком за рыбу, за жизнь, война с остывающим организмом, бессилием и слабостью.

— Ты псих, — прошипел я Игорю, высыпая рыбу в ведро, суставы не гнулись, язык с трудом ворочался во рту.

— Я знал, что тебе понравится, — он растянул фиолетовые губы в улыбке, — Оля уже забрала первую партию окуньков, уху варит. Давай бегом в дом, пока не окочурились.

— А сеть?

— Позже заберем.

Мы медленно затрусили в сторону хибары, из трубы которой вился успокоительный дымок.

Мы быстро переоделись в сухие вещи, выпили по полстакана водки, но я не мог согреться. Сердце заходилось в бешеном ритме, страшно было просто сидеть на стуле. Я встал и ходил по тесной кухне, где Оля варила ароматную уху, а Игорь пытался не послушными руками чистить окуньков, они выскальзывали и падали на пол.

— Вот, черт! — ругался он, — давай еще накатим водки, что-то я совсем окоченел.

— Это потому, что ты псих, — ругался я, как циркуль вышагивая между печкой и столом — псих самый настоящий. Давай водку.

Вскоре подоспела уха, я оттаял, в голове стало мутно и уютно, я успокоился и сел за стол.

— Вот это уха! — похвалил я Олю, хлюпая раскисшим носом.

— Из окуней хорошая получается, прозрачная, — Игорь сосредоточено орудовал ложкой, не забывая подливать в рюмки водку, — свежак! Аж слезы текут.

— Молодцы вы, мальчики, — Оля уже начала жарить окуней на большой черной сковородке, обмакивая их в муку и кидая в шипящее масло, — столько рыбы! А лещей засолим.

Еда оживила организм, в кухне было тепло от дровяной печки, а за окном уже было ночь — черная, деревенская, без огней и шума машин, глухая и первобытная.

— А чей дом? — спросил я, блаженно закуривая.

— Знакомые купили за пятьсот долларов. Не удивляйся, цены тут такие. Ключи дают друзьям, чтобы приезжали, порядок поддерживали. Ну мы и приезжаем. До речки сто метров. Рыба есть. Печка есть. Электричество есть. Кровати, чтобы переночевать. Что еще надо для отдыха? Плохо, что мобильный здесь не ловит…

— Плохо? Хм… Я вот думаю, — на меня накатывала сонная пьянящая волна, — если я тут спрячусь, месяца на три, меня партия найдет? Или не найдет? Или даже искать не станет?

Другой, неизвестный мне ранее человек стал жить моей жизнью, он не любил длинные фильмы, ему нравились короткометражные анимированные сюжеты, мульты, рекламные ролики, он не читал книг, только пресс-релизы, максимум — отчеты из региональных штабов, выучил несколько ярких фраз, которые удачно выдавал за мою жизненную позицию, умел правильно стоять перед телекамерой, размашисто чиркал под документами мою подпись и, что самое страшное, назывался моим именем. И представилось, что этот человек и есть я. Может, я не поверил до конца, попросту допустил такую возможность на мгновение, а он справился, разрешил мне великодушно отдохнуть, развил бурную деятельность, посещал собрания, выступал на митингах, спал с моей женой, гулял с моими собаками, деловитый такой, деньги зарабатывал… Где он прятался тридцать пять лет? Почему я не знал этого Сергея Лужина, не встречался с ним на просторах своих тесных квартир? Не нравился он мне своей раздражающей бодростью, не хотелось думать о том, что это и есть я, не весь, маленькая часть, но я, я, я — плоский и однозначный, ловко вжившийся в систему, над которой принято брезгливо смеяться, которой тихо завидуют, которую ненавидят. Но, сейчас мое место здесь — разрезанная на кадры жизнь, заново склеенная в однодневные сюжеты, спрессованная в газетные строчки, не вспомнить потом — о чем, зачем, и, главное, закончится ли это когда-нибудь? Каждый день кажется, что творишь историю, что это на века, но слова не вырубаются в граните, ни одно слово, все мимо, все в пустоту. И слова, вроде, правильные и важные, и аплодисменты искренние… Но, это сейчас, сегодня, в эту секунду, а через неделю не вспомнить — зачем же была нервная суматоха. Просыпался Сергей Лужин редко, по ночам, чтобы поскулить чуть-чуть, выкурить несколько сигарет, принять транквилизаторы и, снова заснуть, облегчено уступая место своему уверенному двойнику. А утром — веселый ажиотаж, и вперед, и с песней, некогда скучать, некогда жалеть — так много впереди заманчивого и многообещающего — а ушедшие со сцены, брошенные и не нужные, кажутся банальными неудачниками. Это нас не коснется, мы в струе, в стае, в обойме, мы напичканы порохом, и головы у нас свинцовые. Без нас продолжение войны невозможно, мы необходимы, пока ведутся боевые действия, ловко щелкает затворная рама, приближая наш черед, освобождая место в патроннике, впередистоящие уже улетели, обожженные сжатым газом, кто в фанерную цель, кто в тело врага, большинство — в «молоко», корявые и одинокие, лежат теперь Бог знает где, не годные даже на переплавку.

А потом умер дед, неожиданно, как всегда умирают люди, даже после затяжной болезни, когда итог предрешен. Вдвойне неожиданно, от того, что это известие застало меня за рулем машины, и я съежился, задремал, защищаясь от ужаса и нелепости смерти, послал вместо себя энергичного и официального своего двойника, который все устроил, и похоронил, и успокоил родных, и венки, и поминки, все чин-чинарем, а вечером поехал на телевидение улыбаться зрителям и продвигать новый политический продукт. И спал спокойно всю ночь, даже сны не снились. Но утро началось странно, тупой головной болью, назначили собрание, срочно, всем быть в 9-00 в штабе, а я не мог понять, зачем это собрание, зачем я туда должен ехать, зашел в раннее кафе и заказал чай. В 9-05 телефон начал тревожно звонить. Я закурил очередную сигарету и отключил звук. Дисплей нервно мигал, на другом конце сотовой паутины бесились по очереди — то Шеф, то начальник избирательного штаба, то Моня. А я допил терпкий чай и поехал на встречу их ярости, что-то сломалось незаметно в это теплое утро и, хотелось расколотить это окончательно, вдребезги. В приоткрытое окно машины рвался пыльный ветер, щекоча ноздри и раздражая до слез сухие глаза. «Уже лето. Как я не заметил? Дед умер. Как я не заметил?»

Когда же это началось? Может, когда я вышел первый раз на трибуну и начал яростно врать, гипнотизируя себя своей яростью, и заражая окружающих? «Но, я же не врал…» Нет, врал! Пока ты сидел на кухне и задыхался от ненависти — был честен. А как только начал проповедовать — стал врать, врать, врать. Потому, что есть выгода — мандатики, бумажечки и портфельчики, заметочки в газетах появились, фотографии в Интернете, ссылочки…» Но я же говорю то, во что верю! «Ты, сука, мудак! Деда закопал наспех и поехал рейтинг зарабатывать. Не веришь ты ни во что. Убедил себя, чтобы легче пиздеть было, чтобы речь была эмоционально окрашена. Ты мудак из мудаков. Ты хуже тех мудаков, которые по бумажке читают речи, запинаясь и краснея. Нет, ты не такой, ты очень убедительный мудак!» «Я… я…» И началось это давно, когда ты решил, что «пробьешься» и «сможешь». И План твой — мерзость! Это же надо, так презирать людей, чтобы тысячами их использовать, как проституток… «Если они продаются — значит, достойны этого!» Не тебе решать, кто чего достоин. Ты хотел поиграть? Это не игра, ты втянулся. Думал, в шутку, один укольчик, побаловаться? Ты сидишь плотно на системе, друг. Если поймешь — есть способ вернуться…

Через приоткрытую дверь кабинета, где собралась вся верхушка партии, доносился возмущенный голос Шефа — разнос, он недоволен, всем строиться в две шеренги, сейчас будет ясно, кто в доме хозяин. Привычно оробев, я шагнул через порог.