— Ага, прижмут первого встречного, как обычно, — я уже сдался. Шеф, как всегда, был прав. Мне стало стыдно перед Моней за вчерашний переполох.

— Мы этого не допустим. Слава Богу, не последние люди в городе… Поверь, их найдут.

— Я надеюсь, Шеф.

— Так и будет. Слово даю. Я знаю, что ты с Сашей дружил. Сам терял друзей, понимаю, что это такое… Тебе надо собраться с силами, отдохнуть. Можешь на пару дней завеяться куда-нибудь. Деньги я выделю…

— Не надо, спасибо…

— Надо! Отдохни хорошенько. Ты должен быть в седле. Впереди полно работы. Помнишь, о чем мы с тобой первый раз говорили? Я на тебя надеюсь. Все на тебя надеются. Ты часть большой команды. Нам нужна твоя ясная голова и уверенность.

— Я понял, Шеф… Просто, на взводе вчера был…

— Не объясняй, я все понимаю, — Шеф махнул рукой, прекращая мой лепет, — но, предстоит трудный день. Его надо выдержать. Я через два часа улетаю в Киев. Вернусь завтра, но на похороны не успею. Увидимся уже на собрании. Потом на эфир. Возьми деньги у бухгалтера, купи цветы… все что положено… И с Галиной Николаевной съезди на кладбище. Я ее предупредил. Сможешь? Ты в порядке?

— Конечно.

— И еще одна просьба. Если тебя что-то смущает, или вызывает недоверие — позвони мне, все решим. Не надо сразу ураган поднимать. Можно невольно обидеть людей. Это так на тебя не похоже. Ты же умный рассудительный человек…

— Я понял, Шеф. Не надо.

— Все. Я поехал, надо еще в офис заскочить перед отлетом. Жене скажи спасибо за чай. А перед Моней лучше извиниться. Он не заслужил такого отношения. На говно извелся от переживаний. Давай, до завтра… Дверь закрой за мной.

— До свидания, Шеф.

Услышав, видимо, что гости разошлись, вернулась Люся, села рядом на стул и закурила.

— Что они от тебя хотели?

— Да так, — я задумчиво разглядывал причудливые каракули сигаретного дыма, плывущие над столом.

— Они же не просто так приезжали? Это из-за Сани? Говори уже!

— Понимаешь… Я вчера вечером, спьяну… Короче, позвонил Моне и сказал, что это он виноват, что Саню…

— Моня?! Ну ты даешь…

— У них там бодяга вышла со списками. Помнишь, на днях Саня приезжал?

— Дня два назад… Помню.

— Он списки кандидатов в депутаты забрал из штаба, чтобы ни кто их не переписал…

— А при чем тут Моня?

— А Моню Шеф в эти списки хотел засунуть впереди Сани. И еще одного человека. Не знаю, кого. Барыгу какого-то…

— Ну?

— Ну и ну! Я и подумал, что не зря Квакин эти бумаги с собой носил в папке. Хотел их в избирательную комиссию подать раньше, чем новую конференцию соберут и изменят все…

— Ну?

— Заладила… «ну, ну»…

— Ты думаешь, из-за этого Саню?

— Теперь не знаю. Не стал бы Шеф мараться. Ну, взял деньги за место… Ладно. Но, чтобы людей мочить… Не похоже… Да и Моня… Вот блин, наворотил я дел!

— И что теперь?

— Ничего. Шеф говорит, чтобы отдохнул, развеялся. Черт меня дернул звонить с пьяных глаз! Насмотрелся детективов. Из-за дурацкой папки с документами… — внезапно, в голове стукнуло что-то, отгоняя стыд и вялость. «Папка!» Я не говорил, что списки были в папке. Шеф сказал «папочка». Так можно сказать только о конкретном предмете. «Эта папочка». Не «какая-то», а «эта». Он знал о ней. Совершенно однозначно, знал именно о ней! Сначала делал вид, что не понимает, о каких списках идет речь. А потом — «эта папочка».

— Что? Что ты замолчал? Сережа!

— Ммммм. Так, все нормально. Устал я, кажется. Мерещится всякая чушь.

— Ты зря плохо о Шефе думаешь. Он один из не многих, кому можно доверять. Чай будешь?

— Да, конечно… Доверять… Чай? Буду, — черная похмельная слабость заползала в тело, опять начало тошнить.

— Иди, приляг. Я чай принесу. Ты совсем бледный.

— Хорошо. Гале надо позвонить, договориться на завтрашний день. Что-то совсем голова не варит.

— Отдохни, завтра столько всего. Можно, я на похороны не пойду — не могу, — Люся часто заморгала ресницами, стараясь не заплакать.

— Не иди, дорогая.

— Все, ложись. Хватит на сегодня.

— Хорошо.

Закутавшись в одеяло, я смотрел в плывущий по темной комнате экран телевизора, без звука, рваный мир клипов и новостей, рекламных улыбок, все во мне мутно колыхалось — удивление, неверие, сомнение. Иногда, мои подозрения казались не стоящими выеденного яйца, иногда — накатывала холодная волна страха, подозрения, что все это — правда. Ужасно признаться себе, ужасно обмануть себя, ужасно выбрать. Но, выбирать придется — очередной перекресток, как и прежде, с самого начала жизни — трассы, сомнительные пути, плохие дороги, тропинки, тупики, подворотни. «Дороги, которые мы выбираем». О.Генри. Мне бы Вашу ясность мысли, многоуважаемый О.Генри. Моя дорожка вылетела на холм, нырнула в туманный овраг, запетляла вдоль темнеющего леса и, потерялась сочном весеннем разнотравье.

На кладбище я поехал на своей машине с Галей. Всю дорогу она меня расспрашивала о Квакине. Я не мог толком ответить, казалось, что я все знаю про Саню, а простые женские вопросы ставили меня в тупик. Мне приходилось задумываться на некоторое время, чтобы сформулировать каждую произнесенную фразу. Галя решила, что я устал, подавлен и рассеян. Так оно, видимо, и было. Я пропустил нужный поворот и, пришлось делать большой крюк по объездной дороге. Посмотрев на часы, я очень испугался, что мы опоздаем. Это было нелепо и дико. Я не мог опоздать, но опаздывал, в душе нарастало тугое раздражение, готовое перерасти в бешенный истеричный штопор, который трудно было контролировать. Меня трясло — это же мелочи — автомобильные пробки, неправильный поворот, спущенное колесо… Как они могут повлиять на мое присутствие на похоронах друга? Я ненормальный изгой… Все на местах, успевают, делают вовремя, гасят кредиты, не опаздывают на встречи, предвидят дефолты, удачно уклоняются от ядовитых стрел… Что мне мешает находиться в этом сомкнутом строю людей, знающих что, где и по какой цене?

Вдруг, я понял, что просто боюсь. Тяну время, не узнавая перекрестков… Только бы не видеть того, что ожидает нас всех, страшного, отделанного красным и черным, покрывала, похожего на тюлевую занавеску, воска, заострения, истерический припадков, только не траурный марш, только не трубы, визжащие в небо, только не барабан — бум, бумбум, бум, бум.

Кладбище было разбросано на глинистом, раскисшем от дождей поле. Успели. Машина осталась возле будки сторожа, а мы, расспросив, как добраться до места похорон, пошли пешком. Море искусственных цветов — бесцветных, грязных, новых — вызывающе ярких, ленты, кресты, кулечки с едой, железные номерки. Ряды, ряды, секторы — дикое доисторическое и, одновременно урбанистическое место, в котором нет никакого умиротворения — ни деревца, ни травы — пустыня, в которую переселяется город, чтобы избегнуть сомнений. Яростно скользя по липкой жиже, поддерживая за руку Галю, я услышал успокаивающий речитатив священника, доносящийся со стороны черной толпы людей, зябко жавшихся друг к другу возле гроба.

…Престальльшагося раба Твоего… отпущаяй грехи, и потребляй неправды, ослаби, остави и прости вся вольная его согрешения и невольная, избави его вечная муки и огня геенскаго, и даруй ему причастие и наслаждение вечных Твоих благих…

Волшебные древние слова на краю желто-коричневой ямы, усыпляющие, справедливые и дающие надежду на прощение, тихо, очень тихо, только священник или поет нам, или успокаивает рокотом своего голоса, изгоняя из наших продрогших тел суетливых бесов неверия.

…Ты Един еси кроме всякого греха, и правда Твоя, правда вовеки, и Ты еси Един Бог милостей и щедрот…