Я сидел перед телевизором, немой, потерянный, оглушенный и не верил своим глазам и ушам. Привычный мир рушился и, явно, по чьему-то заказу. Мою уютную вселенную топтали, продавали и меняли на будущую неприкосновенность, возможные дивиденды, иллюзорную свободу и бесплатный кофе. Флаги, флаги, флаги, митинги, барабаны, суровые лица, счастливые лица, яростные лица, старушки, студенты, психи, интеллектуалы, эстеты, шахтеры… Что творится? Я перестал мыслить трезво, заразился от экрана общим психозом, болел тяжело, мучительно, не брился и спорил, спорил, спорил… С самим собой, с женой, друзьями с телевизором и соседями. Хотел выключить источник заразы, но не мог найти силы. Иногда, отключал звук, чтобы поесть, не чувствуя вкуса, косился на экран и курил. Курил до еды, во время еды и после. Курил на кухне, в туалете и на ходу. Звонил Квакину.

— Новости есть?

— Все под контролем, — неуверенно отвечал Саня.

— Кокой там контроль?!!! Ты видишь, что творится?

— Не смотри телевизор. Не забивай голову. Ребята работают…

— Какие, на хрен, ребята? Мы чего сидим? Что в партии говорят? Ты в штаб заходил?

— Заходил. Все сидят смирно. Указаний не давали. Велели ждать.

— Чего, бля, ждать? Дождемся… Я взорвусь! Давай хоть листовки расклеим…

— Все будет нормально. Узнаю новости — позвоню.

— Хорошо, жду.

РЕВОЛЮЦИЯ. Я всегда боялся этого слова. Те, кто не боится — явные имбецилы. Или зарабатывают на этом деньги. Ни одна революция не принесла счастья. Даже победившим. Только дербан иностранных инвестиций избранными, трупы с обеих сторон, разбитые семьи, разруха, тюрьмы и торопливые стыдливые казни. Мародеры и проститутки выписывают мандаты и вершат судьбы. Смерть и смрад. А после победы — расстрелы врагов революции и собственных храбрых эскадронных командиров. Тюрьмы забиваются до отказа, стены домов изуродованы лозунгами, а подворотни — испражнениями. Пропали мыло и соль. Это было. Это будет. Ну, может не расстрелы, а уголовные дела. Может не хлеб, а газ. Не соль, а бензин. Ведь это уже было с нами! Как можно забыть?

Я ошалел от бездействия и невозможности высказаться. Механически переключал телевизионные каналы. Флаги, флаги, флаги… Я ненавидел все это, но не мог стоять в стороне. Я, ленивый, сытый и не глупый человек не мог оставаться у экрана. Мне хотелась в экран. Пусть это бессмысленно, пусть все — суета, пусть!

— Новости есть?

— Все под контролем.

Только скажите, что я нужен, назначьте время и место сбора! Я приду.

— Новости есть?

— Все под контролем.

Дайте транспарант, ленточку на рукав, познакомьте меня с единомышленниками.

— Указания не поступали.

Я забыл, какой день недели, время года… Заказчики заморозили выплаты, поставщики не присылали материалы. РЕВОЛЮЦИЯ. Половина страны на майданах. Они обучены на тренингах, они долго готовились; это не стихия, работа проведена блестяще, правильно говорят, организованно передвигаются. Какие отработанные улыбки! Куда нам, ошарашенным и хилым, до этого слаженного механизма! Какие могут быть дебаты?! Нас распнут на энэлпишных крестах, нам поломают суставы новейшими политтехнологиями и бросят в придорожную канаву, наблюдать праздничное шествие новых хозяев. Но, пока я в здравом уме, хочу стоять среди оранжевого моря с собственным флагом, на котором напишу свое имя, не ради призрачной победы, а чтобы все знали, что кто-то думает иначе. И мне страшно, но я верю — на другом майдане стоит такой же человек, с другим флагом, другим именем на флаге, один, и верит, что я тоже стою.

Приехал Андрюха — не бритый, в теплом шерстяном свитере под курткой «Коламбия», похожий на геолога-шестидесятника.

— Дела не важнецкие, — мы сидели у меня на кухне. Андрюха был озабочен, — если так продлится, можно зубы на полку положить. Зарплату рабочим платить надо, а то, разбегутся все. Не соберешь.

На его осунувшемся лице переливалась целая гамма чувств — злость, безысходность, усталость и надежда, что я его успокою.

— Да, — я не находил обнадеживающих слов, страдая от этого еще сильней.

— Что в партии говорят? Ты же общаешься… Может, надо помочь, — Андрюха нервно чесал коротко стриженую голову.

— Ничего не говорят. Отсиживаются, что ли… Мне, иногда, кажется — капец, приплыли, все решено. Поэтому и не дергаются. Жопы свои спасают. Сдали нас с потрохами.

Я, вдруг, вспомнил, как Квакин на свадьбу, в довесок к набору «цептеровской» посуды, подарил мне партбилет. «Партия власти» — шептал он. «Знаешь кто в ней?» И назвал несколько известных имен из столицы, это были люди, занимающие серьезные посты. «А у нас кто? Ну, местные боссы…» Саня сказал. Я услышал фамилию человека, с которым мы росли в одном дворе. «Спасибо, Саня. Может, пригодится еще» «Еще как, пригодится!».

— Давай в штаб сходим, — предложил Андрюха, — все равно сидим без дела.

— Да ходил уже, все на шифрах, молчат, как партизаны. Слова путного не добьешься.

— Вот, блядь!

— Поехали, денег у заказчиков поклянчим, — находиться дома я уже не мог. Все прокурено и веет одиночеством. Запасы продуктов кончались, а голодать я не любил.

Мы проехали по вымершему городу в офис нашего самого важного работодателя. Застали там мелкого клерка, созвонились с директором, выпили кофе, денег не получили и разъехались по домам. Стало грустно и не уютно думать о завтрашнем дне. Все проблемы обострились в свете неизвестности, хаоса и отсутствия прибылей. Так весенний авитаминоз усугубляет чувство одиночества и вакуума вокруг тебя. Мы с Андрюхой владели небольшой фирмой по строительству автозаправочных станций, зарабатывали столько, чтобы не чувствовать себя неудачниками, но не так много, чтобы заинтересовать правоохранительные органы или рейдеров, обедали каждый день в симпатичном татарском ресторанчике, лениво строили планы на ближайшее время, переполняясь иронией и жалостью, как говорил хороший бородатый мужик, застрелившийся в шестьдесят первом году прошлого века от боли и пьянства — иронией и жалостью. Приятными сытыми чувствами людей, которых не волнует проблема поисков куска хлеба на завтрашний день, руки свободны, можно погрузить их в глину, испачкать краской или чернилами, можно просто выпить дорогого коньяку, рассматривая сквозь стекло бокала его изумительный маслянистый цвет. Вдруг, это все оборвалось по совершенно не зависящим от нас причинам — грубо, смело ураганом соломенные хижины на белом песчаном берегу — и мы, несчастные, слабые перед стихией туземцы, собирали подгнившие кокосы в пенном прибое, молясь злым каменным богам, раздирая до крови грудь ногтями в великой печали.

Я в очередной раз набрал номер Квакина. Женский равнодушный голос ответил, что абонент находится вне зоны досягаемости. Зло выругавшись, я нажал кнопку «отбой». Позвонил отец:

— Как настроение?

— Держимся, — неуверенно ответил я, — только не понятно, что делать? И, как обычно, кто виноват?

— В трудные минуты русский народ всегда терпел. Мы с матерью вчера на службу в церковь ходили. Все патриоты, монархисты, интеллигенция, честные офицеры в смутные времена обращались к православию… — отец любил, иногда, вести со мной духовно-просветительские беседы. Он был честным офицером в отставке, патриотом и, с недавнего времени — монархистом.

— Честные офицеры еще и воевали, — нашелся я, — а в церковь и ЭТИ ходят. Тоже свечки ставят. Так что, непонятно, кому Бог поможет…

— Ты только в драку не лезь, — заволновался отец, — не ходи на всякие массовые мероприятия. Толпа — это страшно.

— Вот и весь наш патриотизм. Отсиживаемся, надеемся, не понятно на кого…

— Мы с мамой тебя очень просим, не вмешивайся. С твоим характером…