— Появится наряд, и все пойдет по плану розыска особо опасного преступника. Связь по рации и так далее… вплоть до вертолета, если Исаев вздумает бегать от нас по полям. Через какие-нибудь, поверьте…

— Верю, — говорит, — раз и фамилия уже известна. Для меня это удивительней вертолета. Что же, он паспорт свой в поезде оставил или иначе как-нибудь узнали, что именно он убийца?

На этот вопрос я отвечать не стал, и неудобства никакого не получилось, потому что мы опять зашагали. Отвечать-то я не стал вслух, а самому себе не умолчишь, особенно когда горячка спала.

«Как же это все-таки могло получиться, — думаю, — чтобы приметы совершенно не сходились? Совсем не похож Исаев на убийцу по ориентировке… Ни возрастом, ни внешностью. Неужели очевидцы, даже потрясенные происшедшим, могли так заблуждаться?»

В то же время размеры одежды по той же ориентировке совпадают с исаевскими. Остается допустить, что свидетелей ввел в заблуждение парик. Но рост и комплекция?..

Нет, что-то опять не клеилось. И дело вовсе не в росте и комплекции. Субъективность свидетельских показаний в отношении внешних данных была мне хорошо известна, и внезапное обнаружение в купе зарезанного человека могло максимально увеличить погрешности свидетельских оценок.

Значит, теоретически все сходилось. Исаев с помощью парика изменил свою внешность до неузнаваемости, отсюда неверное свидетельское восприятие, что доказывается размерами одежды, оставленной убийцей.

Практически не сходилось! Наконец я ухватил звено, разрушавшее все мое логическое построение. Исаев изменил свою внешность с помощью парика… Черта с два! Не мог он этого сделать. Не таковский он, чтобы париками интересоваться, камуфляжи на себя наводить. Да и не помогли бы ему никакие камуфляжи сущность свою спрятать… У него одни глаза чего стоят, а тот ведь в одном купе с жертвой продолжительное время находился и сумел ее к себе расположить.

Раз вынырнув, мысль о соучастнике мгновенно превратилась в уверенность. Уж не тот ли появился за моей спиной в вагоне электрички, когда я перехватил исаевский взгляд, направленный поверх меня, и, обернувшись, успел заметить скользнувшую на место дверь? Ему-то наверняка и принадлежал чемоданчик-«атташе»; если бы я сразу догадался взглянуть на размер сорочек…

Тот был главный, тот — организатор. И он сейчас преспокойно катит в Баку!

Мне стало до того обидно, что я остановился. Правда, мы уже подошли вплотную к котловану.

Он далеко тянулся влево и вправо, а нам предстояло преодолеть его в поперечнике, чтобы кратчайшим путем подняться на вершину полуразрушенной горы: прежде всего надо убедиться, что Исаев не пошел дальше, а прячется где-то здесь, в карьере. Кроме того, мы сохраняли за собой возможность обзора, и выскользнуть из котлована незаметно для нас он уже не сумел бы.

— Никого не видать, — сказал мой спутник.

Он, конечно, не подозревал об открытии, сделанном мною на последнем десятке шагов, и по-прежнему был бодр и энергичен.

— Тут есть где спрятаться, — объяснил я. — Смотрите в оба.

Мы спустились вниз и стали осторожно продвигаться, обходя скальные нагромождения, сохранившие свои боевые порядки в отличие от разбитого наголову известняка. За каждым из них мог прятаться бандит. Поэтому я уже не уступал положения «ведущего», проявляя в то же время максимум бдительности: не люблю рисковать зря. К чему мне проникающее ранение?

— И все-таки мне не верится, что он прячется где-то здесь.

Ну и голосок у моего «ведомого», труба иерихонская. Впрочем, в котловане звуки усиливаются.

— Будьте осторожней, — сказал я как можно тише. — Ему терять нечего.

— Ого… я об этом как-то не думал. — И, переходя на шепот: — Оружие-то у вас при себе?

«Естественный вопрос, — подумал я, — обстановка для добровольца-новичка становится удручающей».

— Конечно, — говорю, — не волнуйтесь.

Святая ложь во имя поддержания боевого духа.

Она оказалась чрезмерно эффективной.

— Зачем мне волноваться?! Скоро и наряд подъедет. Пусть этот Исаев волнуется!

Опять сорвался в голос. Нервный, оказывается, человек, надо было вместо него Аббаса взять.

Вовремя я об этом подумал, ничего не скажешь. Обогнув очередную скалу, я увидел Исаева. Он стоял не таясь, в трех шагах прямо передо мной, стоял, не шелохнувшись, как каменное изваяние, на самом краю разработанной траншеи, из которой, видимо, и вылез. Маленькие глазки, глубоко запрятанные под бровями, ненавистно целили мне в лоб.

Еще я заметил, что в руках у него нет ничего, они были чуть раздвинуты, а короткие толстые пальцы широко растопырились, будто собираясь что-то поймать в воздухе.

Если бы Исаев выхватил нож, если бы попытался удрать… А тут на меня нашел какой-то столбняк, мгновение остановилось, как в зафиксированном телекадре.

Когда время вновь побежало, я почувствовал резкий толчок в спину и подсечку под левую ногу и, падая навстречу Исаеву, успел оглянуться на «ведомого»: на его лице, словно в зеркале, отразилась исаевская ненависть.

Исаев не дал мне упасть, на лету подхватил за плечи и отшвырнул в траншею.

Острая нестерпимая боль, казалось, прошила все мое тело с головы до ног. (Позже я понял, что скорее наоборот: с ног до головы.) Настолько нестерпимая, что крик застрял где-то в груди, так и не вырвавшись наружу. Вероятно, я лишился сознания. Болевой шок продолжался считанные секунды, поэтому, очнувшись, я не сразу понял, что была пауза, мне показалось, что удар от падения просто бесконечно растянулся во времени.

Теперь я понимаю, почему не разбился насмерть. Упади я навзничь, это наверняка произошло бы. Однако встречный толчок Исаева словно «выпрямил» меня, и я падал в яму почти в вертикальном положении, лишь ободрав себе спину о ее стенку, о переломе я догадался чуть позже: нога распухла буквально на глазах, — зато голова и позвоночник остались целыми.

Поразительно, сколько разных мыслей практически одновременно может рождать и обрабатывать человеческий мозг, тем паче в стрессовых ситуациях. Сейчас я вспоминаю о них обособленно, но тогда они возникли все сразу по принципу слоеного пирога. Мысль первая: я жив и, кажется, могу передвигаться; вторая: Медэт — соучастник Исаева, потому и прицепился ко мне, потому и орал, подонок, на весь карьер, чтобы привлечь его внимание; третья: влип же я в историю, так мне и надо; четвертая: пока меня не добили сверху камнями, нужно скрыться за поворотом траншеи под защиту скалы; пятая: теперь они оба попались (поразительно это профессиональное восприятие: будто бандиты валяются в яме, а я караулю с единственным опасением: как бы они сбежать не изловчились). Были, наверное, и другие, но запомнились именно эти. Тем более что одна из них побудила к немедленному действию, и я, превозмогая боль в ноге, да и во всем теле, укрылся в спасительной нише.

Видимо, мое передвижение было замечено, точнее услышано, потому что врагов моих не было видно, следовательно, и они не могли видеть меня, и я, в свою очередь, услышал голоса.

— Добить гада нужно, — предложил Исаев.

— Сам сдохнет. В этой чертовой яме только циркач шею не свернет. Нам срываться надо.

— Не будь у меня билета, ты бы давно деру дал, обо мне бы не вспомнил…

— Ну что ты, Газанфар?! А кто за мильтоном увязался? Кто тебе сигналы подавал? — обиделся приятель.

— Сигналы… — презрительно бросил Исаев, — только и способен как петух кукарекать… в поезде все на меня свалил, в электричке проклятый чемодан подсунул, с него и началось… мильтон сразу сообразил, что он к моей морде неподходящий…

— Ничего подобного, у него твои приметы оказались… А с часами кто пожадничал? — И просительно: — Газанфарчик, не время сейчас бочки друг на друга катить, пошли скорей, пока наряд не приехал… И на платформе еще гражданские ждут, тебя словить по собственной охотке взялись. Я их мигом облапошу, один — старик из работяг и два сосунка. Пошли!

— Этих добровольных перышком…

Злобы в голосе Исаева было больше, чем раньше, когда речь шла обо мне. «И ведь порежет, сволочь, моих ребят, если их обмануть не удастся». От одного только предположения у меня по телу, побеждая боль, — мурашки. А тут еще шаги услышал удаляющиеся…