Дон Рафаэль вместе с ними сожалел о поведении брата, но усиленно просил их не вмешиваться в это дело и предоставить дону Лопу поступать, как ему угодно. Он уверял их, что дон Лоп не менее его возмущен насильственною смертью их отца и не менее его сгорает жаждой мести, но что политические убеждения Лопа иные, чем его личные, и что он скорее клонится на сторону испанцев, за что преследовать его никто не вправе, потому что убеждения должны всегда быть свободны.

Дон Рафаэль заключил свою речь объявлением, что любит брата больше всего на свете и никому не даст его в обиду, и что всякий, кто осмелится оскорбить его, будет иметь дело лично с ним самим, т. е. с доном Рафаэлем.

Вдруг народ на площади заволновался, толпа расступилась на две стороны, оставляя широкий проход; при этом отовсюду слышались громкие крики негодования и гнева, посыпались угрозы. Дон Рафаэль обернулся и увидел, что причиной этого беспорядка являлся дон Лоп, шедший на несколько шагов впереди донны Бениты и Ассунты.

Дон Лоп был бледен, но лицо его выражало твердую решимость, а вся фигура дышала ледяным спокойствием. Глаза его горели мрачным огнем, а бледные губы складывались в ироническую улыбку.

Дон Рафаэль кинулся к нему навстречу, горячо пожимая его руки.

Легкая краска залила лицо дона Лопа, черты которого на мгновение прояснились, и он отвечал на странное рукопожатие брата таким же горячим рукопожатием.

Затем оба они пошли бок об бок и никто не посмел воспрепятствовать им в этом. Таким образом они проводили своих дам до дверей церкви, в которую те вошли одни, тогда как молодые люди снова вернулись на площадь, где их тотчас же обступила густая толпа с видом враждебности и недоброжелательности.

— Напрасно ты пришел сюда сегодня, брат! — сказал дон Рафаэль.

— Может быть! — надменно и небрежно ответил молодой человек, окинув волнующуюся и ропщущую вокруг него толпу презрительным, холодным взглядом, — может быть, мне бы действительно следовало оставаться спокойно в нашем ранчо и допустить, чтобы передушили всех тех, которые замышляют теперь нанести мне какую-нибудь кровную обиду и оскорбление, не сделав ничего для предупреждения грозящей им опасности!

— Что ты хочешь этим сказать, Лоп?

— Я хочу сказать, что испанцы идут на вас и в данный момент всего в нескольких саженях от Пало-Мулатос — и, что вместо того, чтобы явиться сюда, рискуя на каждом шагу своей жизнью, для предупреждения вас, я, был может, сделал бы лучше, если бы преспокойно остался дома и дал передушить всех этих друзей, соседей и односельчан, которые теперь отвергают меня и осыпают незаслуженными оскорблениями, тогда как я никогда не делал им ничего кроме добра!

— Благодарю тебя, дорогой брат! благодарю, ты поступил именно так, как я ожидал. Но верны ли эти вести, действительно ли подходят сюда испанцы?

— Клянусь честью! — воскликнул молодой человек громким, дрожащим голосом, — я сказал правду; не пройдет часа, как они будут здесь; спешите к ним на встречу, если не хотите, чтобы они передушили и перебили ваших жен и детей!

— Вот тот человек, которого вы оскорбляете и которому вы угрожаете! — воскликнул дон Рафаэль, указывая ошеломленной и пораженной неподвижностью толпе на дона Лопа; — он мстит вам тем, что спасает всех вас от верной смерти! А вместе с тем, все его симпатии на стороне ваших врагов!

— Да здравствуют братья Кастильо! — разом вырвался оглушенный крик из уст всех присутствующих. Толпа заволновалась, зашумела, но на этот раз была лишь шумная овация, а не угрозы.

— Вместо того, чтобы так кричать, — сказал дон Лоп, — спешите встретить врага!

— К оружию! — крикнул дон Рафаэль.

— К оружию! — стало раздаваться в толпе.

— Заприте детей, женщин и старцев в церкви и забаррикадируйте двери храма! — воскликнул дон Лоп.

Эта разумная мера предосторожности тотчас же была приведена в исполнение и на площади не осталось никого, кроме большой толпы вооруженных мужчин, полных самой безумной решимости.

Братья крепко пожали друг другу руки и обменялись странным, им одним понятным взглядом, после чего дон Лоп, посчитал, что он сделал достаточно для людей, принадлежащих к партии, сторонником которой он не был, завернулся в свой сарапе и остался неподвижно стоять, прислонясь плечом к входной двери церкви и оставаясь, по-видимому, безучастным свидетелем того, что должно было сейчас произойти.

Дон Рафаэль, оказывается, обладал удивительными военными способностями и не смотря на то, что был еще почти новичок в этом деле, очень умно расположил свой отряд и удачно смог воспользоваться всяким удобным пунктом, чтобы расположить людей под прикрытием. В одну минуту площадь и прилежащие к ней улицы опустели, но при входе в каждую из них были построены надежные высокие баррикады с многочисленными защитниками. Запасной или вернее временный алтарь, воздвигнутый по середине площади, был мгновенно превращен в громадную баррикаду, переполненную защитниками и преграждавшую путь к церкви. Мало того, все крыши, чердаки и сеновалы ближайших ранчо, а также и крыша церкви, и колокольня служили теперь прикрытием для охотников, ожидавших момента, когда дон Рафаэль подаст знак начинать действовать.

Один дон Лоп продолжал неподвижно стоять, прислонясь плечом к дверям храма, не защищенный ничем от неприятельских выстрелов и, по-видимому, всецело ушедший в свои мысли.

Едва все эти меры к обороне были приняты, как послышались барабаны испанцев, бьющие атаку у самого въезда в селение.

Точно электрический ток прошел по рядам мексиканцев, но все они оставались неподвижны на своих местах.

Бой барабанов быстро приближался и вскоре отряд испанских войск, численностью приблизительно около шестисот человек, беспрепятственно вступил на площадь местечка, соблюдая стройный порядок и подвигаясь сомкнутыми рядами. Во главе отряда было несколько офицеров, ехавших верхами.

Въехав на площадь и рассчитывая, что им придется иметь дело с малочисленным, захваченным врасплох врагом, плохо вооруженным, полковник, командующий испанским отрядом, приказал своим людям сомкнуться в одну колонну, чтобы идти в атаку, готовясь овладеть баррикадой, воздвигнутой посредине площади, где, как он полагал, укрылись инсургенты.

Полковник, размахивая своей шпагой, подскакал на пистолетный выстрел к главной баррикаде и крикнул вызывающим голосом:

— Сдавайтесь бунтовщики! Не то я пропущу вас сквозь штыки!

В этот момент на вершине баррикады появился дон Рафаэль с пистолетом в каждой руке и развивающимися по ветру волосами и крикнул громким, звучным, далеко раздающимся голосом.

— Умри, проклятый гачупин!

— Пли! пли! смерть испанцам!

И наведя свой пистолет на полковника, он первым выстрелом убил его наповал. Испуганная лошадь умчалась, волоча за собою своего всадника, правая нога которого запуталась в стремени.

По команде дона Рафаэля все защитники Пуебло открыли страшный огонь по неприятелю, обстреливая его одновременно со всех сторон. Захваченные врасплох и сбитые с толку испанцы, рассчитывавшие сами захватить врасплох испуганное их внезапным появлением население Пуебло, введенное в заблуждение тем еще, что их допустили беспрепятственно войти на самую площадь, вынуждены были теперь отстреливаться сразу со всех сторон, не имея даже возможности видеть своего неприятеля, притаившегося за баррикадами и всякого рода прикрытиями. Охотники и контрабандисты вообще превосходные стрелки, а теперь, когда их было так много и к тому все они были воодушевлены воинственным духом, неизменно присущим им, бой завязался ужасный.

Мексиканцы не выходили из под прикрытия; и с крыши домов, и с баррикады, даже из окон, спереди, сзади, справа и слева они беспощадно обстреливали испанцев, не тратя даром ни единого выстрела.

Под этим огнем испанские батальоны положительно таяли, как воск под лучами солнца, но все же продолжали держаться.

Они построились в каре. Сознавая, что их ожидает неминуемая гибель, они дрались со всей силой, какую придает иногда отчаяние, но уже не с тем, чтобы победить, а чтобы продать свою жизнь как можно дороже.