– Вы уверены, что это вас не скомпрометирует?.. Простите, простите, – поспешно добавил Билл, – снова сморозил глупость. Просто я с нетерпением жду нашей встречи. Знаете, завтра у меня чертовски напряженный день, но мы можем встретиться утром, часов в десять, если вы нагрянете сюда. Как вы на это смотрите?

– Я приеду.

«Сюда» оказалось небольшим, но со вкусом обставленным помещением в Нижнем Манхэттене. Молодая секретарша с необъятной грудью и в едва заметной юбке провела меня в просторный угловой кабинет. Билл Мерфи сидел за элегантным столом черного дерева. Пиджак висит на спинке стула, галстук сдвинут набок.

Как только я вошла, Мерфи вскочил и быстро обежал стол.

– Чертовски рад вас видеть! – воскликнул он, обеими руками заключая в клещи мою ладонь.

– Я тоже рада вас видеть, – ответила я, поспешно высвобождая руку.

Сев на стул рядом со столом, я раскрыла сумку и принялась ковыряться в ее недрах, разыскивая фотографию. Поверьте, рыться в моем ридикюле – занятие столь всепоглощающее, что окружающий мир перестает для меня существовать.

Я рассчитывала, что, пока занята поисками фото, Мерфи вернется на свое место, но этот коварный человек примостился на краешке стола в каком-то футе от меня. Вот черт! Я достала снимок и протянула ему, чувствуя, как предательский румянец заливает лицо, сводя на нет все мои отважные усилия выглядеть истинным профессионалом.

– Так это и есть миссис Гаррити? – спросил Билл, разглядывая фотографию.

– Да.

– Не знаю, что и сказать, Дез. Мне кажется, я встречал эту женщину раз или два, но это было так давно… По-моему, мы с ней вместе ехали в лифте, так что я видел ее всего лишь несколько минут… Это вам поможет?

– Наверное, нет. Я надеялась, что снимок вызовет какие-то воспоминания, только и всего. Кстати, вы случайно не помните, где вы были в понедельник двадцать второго октября, скажем между полуночью и двумя часами ночи?

– Мне нужно иметь алиби и на первое убийство, так? Сейчас посмотрю. – Билл вернулся за стол, достал большой талмуд в переплете из синей кожи и торжественно объявил, ткнув в гроссбух: – Вот! – Он развернул журнал ко мне: – С восемнадцатого по двадцать второе октября я находился на западном побережье, в Лос-Анджелесе. Самое неприятное, что именно двадцать второго, в одиннадцать тридцать вечера, я вернулся в Нью-Йорк.

– В одиннадцать тридцать приземлился самолет? – уточнила я.

– Да.

– Куда вы поехали из аэропорта?

– Поймал такси и поехал прямо домой. Помню, что в тот вечер была большая пробка из-за аварии прямо на выезде из туннеля. Так что домой я добрался лишь к часу ночи. И, опережая ваш вопрос, скажу: боюсь, меня не видела ни одна живая душа. Похоже, теперь я становлюсь главным подозреваемым в двух убийствах, да? Причем в одном случае я даже не знаю жертву.

И Билл улыбнулся своей наивно застенчивой улыбкой, сверкнув белыми, но такими редкими зубами. С каким-то извращенным удовлетворением я отметила, что между его зубами можно загнать грузовик. Но это не помогло…

Вернувшись в офис, я угрюмо села за стол, уставилась прямо перед собой и через несколько минут изучения противоположной стены пришла к глобальному выводу, что жизнь – это полное дерьмо.

Почему, спросите вы? А потому, что нет ничего хорошего, когда тебя неодолимо тянет к человеку, которого ты собираешься обвинить в двойном убийстве.

Субботний вечерок выдался из ряда вон.

Моя близкая подруга Пэтти Мартуччи, бывшая миссис Олтмен, бывшая миссис Грин, бывшая миссис Андерсон, настояла на том, чтобы я поужинала с ней и ее нынешним ухажером.

Мы встретились в ресторации «Бангладеш», в меню которого единственной приличной вещью были цены. Я чувствовала себя спокойнее от мысли, что, если мне и грозит опасность скончаться от отравления трупным ядом, хотя бы не я за это стану платить.

Общество тоже ничем не способствовало аппетиту. Хотя Пэтти чрезвычайно милый человек, заботливый, умный, честный и преданный, но моя подружка становится просто несносной, когда встречает очередную «истинную любовь». Что, как вы могли понять, происходит с завидной регулярностью. А в тот вечер Пэтти превзошла самое себя.

Эта крупная и крепкая женщина, которая, если уложить у нее на голове белокурую косу, могла бы служить идеальной моделью для Брунгильды, или Изольды, или какой-нибудь другой вагнеровской героини, сюсюкала и хихикала, как трехлетний ребенок! Хуже того, они с Роем (у «истинной любви» имелась премерзкая привычка непрерывно грызть сигары) были поглощены лишь друг другом. Оказавшись меж двух огней – сладкой парочкой и отвратным угощением, я испытывала неодолимое желание вскочить и унестись прочь.

Успокаивала лишь мысль, что скоро эта мука смертная закончится. Но когда ужин наконец подошел к благословенному завершению, я позволила Пэтти уговорить меня пойти куда-нибудь выпить. Понятия не имею, почему я только поддалась на уговоры.

Алкоголь, как ничто другое, лишь усилил любовный пыл голубков. И как только Рой Великолепный возложил руку на грудь Пэтти, дабы показать мне, где подружка хранит заначку, я ретировалась.

Честно говоря, в другое время в такой ситуации я бы испытала лишь небольшую неловкость. Да что там неловкость, скорее всего меня подобная глуповатая развязность только позабавила бы. Но в тот вечер я сочла себя оскорбленной до глубины души. Где это видано, чтобы умная и практичная женщина средних лет теряла рассудок из-за какого-то безмозглого козла в брюках!

До самой ночи я мусолила свои обиды, пребывала в унынии и вообще чувствовала себя из рук вон. Но упорно отказывалась проанализировать, с какой это стати так близко к сердцу воспринимаю романтические причуды подруги…

В ту ночь мне снился процесс над Джерри Костелло. Бедного мальчика обвиняли в двойном убийстве. Судья, прокурор и адвокат были в напудренных париках и широченных черных манти­ях. Подзащитный, бедняга Джерри, поник на скамье подсудимых.

Сам суд был возмутительно коротким. Прокурор, которого я не удосужилась наделить лицом, утверждал, что Нил Константин в действительности является отцом Джерри, а Агнес Гаррити – матерью мальчика. Даже во сне я понимала, что это полнейшая чушь, поэтому все ждала, когда же адвокат, который подозрительно смахивал на Уолтера Коркорана, выступит со своими возражениями. Но от адвокатишки, как и от пискли Коркорана, не было никакого проку. И судья без долгих раздумий вынес приговор. За совершенное преступление, в чем бы оно ни заключалось (а я смогла лишь уловить, что горемыке не повезло с родителями), Джерри Костелло приговорили к смерти через повешение.

И тут сон превратился в самый настоящий вестерн. Еще много дней спустя перед глазами стояла дикая картина: щуплый Джерри сидит на огромной лошади, на самой вершине высокого глинистого холма, вокруг расстилается бескрайняя пустыня. Руки мальчика связаны за спиной, верхом на громадной лошади он кажется еще меньше, еще беззащитнее, сердце разрывается… У подножия холма волнуется толпа: мужчины в ковбойских шляпах и кожаных штанах, женщины в клетчатых юбках до лодыжек и нелепых шляпках. С ветки уродливого голого дуба свисает веревка. Громила, лицо которого закрывает черный колпак, обвязывает свободный конец веревки вокруг шеи Джерри. Тут я замечаю в молчаливой, сосредоточенной толпе Тима Филдинга. Он отделяется от толпы и подходит к лошади. Мягко поглаживает лошадиную морду, что-то ласково шепчет на ухо, затем обходит лошадь, нежно похлопывая ее по крутым бокам. Внезапно Тим замахивается и со всей силы шлепает животное по крупу. Лошадь пулей вылетает из-под мальчика, и тощие ноги Джерри остаются болтаться в воздухе.

Тут я пробудилась, вне себя от страха. Щеки были мокры от слез, ладонь прижата к губам, словно подавляя крик. Господи всемогущий, клянусь никогда, никогда в жизни не ходить в «Бангладеш»! Ноги моей не будет в этой тошниловке!