НАБРОСКИ 1 Осенней лаской словно на воздух поставлен день. 8 ковчеге горожане как Ноево сообщество. Ещё до холодов – столетие… И тени длинны, как в детстве… Солнцем навощён упавший лист, поплывший вместе с нами рекой бессонницы, медлительными снами… 2 Потёмок – чур. Фаворская Душа сияет впрок – устраивай жилище, где свет, не освещение… Ни лишним не будет, ни достаточным… На шаг не отступи от выбранного… Он единственный. В потёмках легион. 9 августа В АВГУСТЕ 1 Как будто просыпали яблок из Рая изрядный мешок — почти за осенней межой сады, говорящие ямбом… Вся тварь у заветной межи, роится под вызревшим солнцем… И лес говорит, полусонный, стихом, и вода, что лежит в неволе… Засим небеса, вместясь в неширокое русло… И лучше не смог написать никто о печальном по-русски… 2 А знал бы, подложил под голову соломки. Не брал бы под ножи, повинную, с собою. Смотрю – не насмотрюсь на Божие творенье. Головушка, не трусь, повинная… Твоею печалью поддержи земную грусть и голос, склоняя в падежи с целительным уклоном. 11, 12 августа С РОДИНЫ 1. На холмах С Юрьевецкого берега – вниз, к колокольне в четыре окна. Деревенские ласточки в них. Над крестами возвышенный нимб. Что прошло, то уже – не догнать. Что осталось – священный сосуд. Что хранит – у него на роду. …И Медового Спаса росу юрьевецкие дети сосут. Юрьевец—Москва, 14–21 августа 2. Пожар Погорелец-амбар, где хранились сокровища… В нём всё, что нужно для жизни, и больше, для памяти лет. Что не тонет в воде, не сгорает напрасным огнём… Упираюся лбом, окольцованный в детстве, телец. В старом коробе вкус ветхой родины, с запахом пчёл, горьким мёдом, что слаще заморского сахара. Густ непрерывный поток (перешёл, переплыл, перечёл?)… И горит предо мной, наяву, «несгораемый куст». Парфёново—Москва, 14–22 августа 3. Ночлег Не в горячих Жарках, домотканом Парфёнове быть от утра до утра. Амальгамы следы собирая в единую быль по осколкам утрат. Обойду деревеньку по кругу и вспять на последней росе… Здесь, должно быть, и ангелам спать приходилось… Просел старый мир у реки… В чёрной баньке не топится печь. Тут меня нарекли и вскормили… И надобно лечь. Жарки—Парфёново—Москва, 14–22 августа Кому печаль… Отрывается яблоко. В мирной осаде сады. Древо мечет снаряд. Укрывайся, кому повезёт. Плодородия шаг. Всё его захватили следы, но антоновки след даже пёс твой, увы, не возьмёт… Ближе к городу он всё отрывистей – точка, пунктир. Ближе к городу дождь каплей точит отрады оплот. Нет ни яблока, ни и собаки уже на пути, но всё вижу – летит и ложится на землю апорт… Лето, осень, зима, грусть и яблоки, радость поверх. И за всё ты в долгу, и свободен, однако, пока… И не знаю, кому я печаль золотую повем, что, как яблоко, вниз отрывается не напоказ… Август, Успение Рим Быть несчастным в Италии?! Можно ли?! Падает Рим в одночасье, когда отступает душа. Дух молчит. Монотонно горят фонари. Бьётся жизнь о века, и грядущее ждёт, не дыша. Что Великому мы, проходящие гаснущим днём?! Он стоит как стоял, на своём, безучастен и щедр. Но, бегущая сквозь, остаюся пожизненно в нём, из живого огня и воды сочинённая дщерь. Рим—Москва, октябрь Дорога (Вспоминая Гоголя) …Вниз по улице Папы такого-то, лестница, спуск. Через площадь и в щель, на столешницы мрамор, в уют. Что написано – вслух, помаленьку… За этим – под спуд обнажённой души… И – в огонь… И поныне – под суд поколений, что память верёвками вьют… В обветшавшем кафе пахнет Гоголем, временем, сном, пряным кофе, промасленной булкой, толпою зевак… Знать, с которою нас ненадолго сюда занесло в час, когда наяву отдаётся былое на слом и страшит стихотворца, как прежде, родная зима… 23 октября Небо …То сядешь у колонн подножия на площади, то Гоголь приводит на Трастёвере, то день потянет на античное – равно. Над всем недосягаемое. Нимб. Ни взглядом поглощающим, ни ощупью, ни затесью на вымышленном дереве не слиться с первозданным… Лишь Arno и Tevere соперничают с ним. 24 октября |
