Огромный купол, разукрашенный внутри, как никогда в российском храме, чередой ярких библейских сюжетов, но здесь – это сцены Страшного суда. Замечательные часы, соответствующие представлению о времени и его счету тех дней, стрелка здесь идет в обратном направлении. Это нам только кажется, что мир неизменен и неколебим в своих привычках. Каждое свое открытие о мире человечество вырывало с трудом. Я уже знал, где-то вычитал, что во Флоренции существует музей истории науки, где можно увидеть линзы и астрономически инструменты, которыми пользовался Галилео Галилей. Я, правда, уже знал, что увидеть этот музей с магическими предметами и приборами, преобразующими время, мне не удастся.

На площади возле собора в маленькой забегаловочке мы с С. П. съели по замечательному итальянскому бутерброду – белый хлеб с сыром, помидором и ветчиной и почти ювелирную порцию холодного арбуза. Цены здесь привольные, а я хорошо запомнил совет нашего постоянного гида Яники, данный еще в Риме – хотя это было только вчера, но так приятно написать в Риме, – не переводите, не пересчитывайте цены на русские деньги. И не переводим, тратим напропалую.

Дворец Синьории я впервые увидел в учебнике по истории Средних веков, по которому я учился, кажется, в пятом классе. Это было, видимо, сразу же после окончания войны. Сколько полезного я узнал из этой книги и сколько картинок из нее вдохновили меня потом на какие-то рассуждения. Тогда трудно было понять, что означают гвельфы и гибеллины, так же как и республиканский строй в эпоху Средневековья, когда есть богатые – они все враги и бедные – они «наши». Башня у мальчиков всегда вызывала чувство восхищения. Но после того как ты видел пирамиды и Эмпайр Стейтс Билдинг, здание Синьории все же поражает подлинным, каким-то насупленным величием и жестокостью.

Конечно, страстно хотелось, нарушая весь наш выверенный туристский ритуал – лишь самое главное! – заглянуть в Синьорию, так сказать, в центр всех флорентийских интриг и историй. Но я уже хорошо знал, что запоминаются не экспонаты, а нечто возникшее внутри тебя, какие-то чувства и переживания, возникающие не в спешке в твоей праздной внимающей душе.

У входа в здание Синьории «Давид» Микеланджело. Конечно, не подлинник, а высокоточная копия. Я почему-то думал, что с Давидом я встречусь где-то в центре площади. Оригинал – под крышей в одном из флорентийских музеев. Другую копию, до складочки, я знаю по Музею им. А. С. Пушкина на Волхонке. Специально на Давида почти не смотрю, если возникнет когда-нибудь возможность, то, может быть, увижу и подлинник, выставленный в Академии. Здесь трудно ожидать какого-то нового качества. Разве только игру солнца на п о д л и н н о м мраморе. Но вот тут же на площади, в галерее, под ее арками, бронзовый «Персей» Бенвенуто Челлини, хвастающий головой Медузы. Тут и становится ясно, чем шедевры отличаются от их копий! Главное, физиологически, на уровне владевшей в этот момент художником страсти уловить, чем был вдохновлен тогда художник. Какие соревнования не на жизнь, а на смерть шли между ними и обстоятельствами! Я уже писал, что когда в один из длительных проездов на автобусе по Риму увидел замок Святого Ангела, мавзолей одного из римских императоров, превращенный в крепость, то подумал не о папах, которые периодически отсиживались за этими стенами, а сразу вспомнил молодого гения Челлини. Вот только с таким характером и создают шедевры, чтобы остаться на века. Вот и новый отрывочек из воспоминаний скульптора и ювелира, но это уже московская вставка. Здесь история создания, несколько отличная от историй благополучных и массовых промышленных отливок деталей к памятнику Петру, парящему в штанах Колумба над центром Москвы. К моменту, когда огромный тигль, построенный в собственном в доме, разгорелся, сам художник, руководивший всеми работами, практически потерял сознание. В критический момент его подняли с постели.

«Я тотчас же пошел взглянуть на горн и увидел, что металл весь сгустился, и, что называется, получилось тесто. Я сказал двум подручным, чтобы сходили насупротив, в дом к Капретте, мяснику, за кучей дров из молодых дубков, которые были сухи уже больше года, каковые дрова мадонна Джиневра, жена сказанного Капетты, мне предлагала; и когда пришли первые охапки, я начал наполнять зольник. И так как дуб этого рода дает самый сильный огонь, чем все другие роды дров, ибо применяются дрова ольховые или сосновые для плавки, для пушек, потому что это огонь мягкий, так вот когда это тесто начало чувствовать этот ужасный огонь, оно начало светлеть и засверкало. С другой стороны, я торопил желоба, а других послал на крышу тушить пожар, каковой из-за пущей силы этого огня начался еще пуще; а со стороны огорода я велел водрузить всякие доски и другие ковры и полотнища, которые защищали меня от воды».

Судя по этим описаниям, волшебный Персей создавался еще и в атмосфере преодоления обстоятельств и предельного риска. Мы недаром говорим о титанах возрождения.

«После того как я исправил все эти великие неистовства, я превеликим голосом говорил то тому, то этому: «Неси сюда, убери там!» Так что, увидав, что сказанное тесто начинает разжижаться, весь этот народ с такой охотой мне повиновался, что всякий делал за троих. Тогда я велел взять полсвинки олова, каковая весила около шестидесяти фунтов, и бросил ее на тесто в горне, каковое при остальной подмоге и дровами, и размешиванием то железами, то шестами, через небольшой промежуток времени оно стало жидким. И когда я увидел, что воскресил мертвого вопреки ожиданию всех этих невежд, ко мне вернулась такая сила, что я уже не замечал, есть ли у меня еще лихорадка или страх смерти. Вдруг слышится грохот с превеликим сиянием огня, так что казалось прямо-таки, будто молния образовалась тут же в нашем присутствии; из-за какового необычного ужасающего страха всякий растерялся, и я больше других. Когда прошел этот великий грохот и блеск, мы начали снова смотреть друг другу в лицо; и, увидав, что крышка горна треснула и поднялась таким образом, что бронза выливалась, я тотчас же велел открыть отверстия моей формы и в то же самое время велел ударить по обеим втулкам. И увидав, что металл не бежит с той быстротой, как обычно, сообразив, что причина, вероятно, потому, что выгорела примесь благодаря этому страшному огню, я велел взять все мои оловянные блюда, и чашки, и тарелки, каковых было около двухсот, и одну за другой я их ставил перед моими желобами, а часть их велел бросить в горн; так что, когда всякий увидел, что моя бронза отлично сделалась жидкой и что моя форма наполняется, все усердно и весело мне помогали и повиновались, а я-то здесь, то там приказывал, помогал и говорил: «О боже, ты, который твоим безмерным могуществом воскрес из мертвых и во славе взошел на небеса»; так что вдруг моя форма наполнилась; ввиду чего я опустился на колени и всем сердцем возблагодарил Бога…»

Богатейшие интерьеры самой Сеньории с покоями пап и комнатами других исторических лиц остаются, как они и были, внутри. С меня и так достаточно, случилось самое дорогое: ожил рисунок из школьной книжки. Замечательный и быстроногий гид старательно ведет нас дальше вглубь кварталов – это сначала подлинное место, где дом стоял, а потом и восстановленный дом Данте. Дом как дом со всеми признаками ложной старины, возможной подлинностью являлась только сумрачность маленькой площади. Легенду о том, что Данте любил сидеть напротив строившегося собора и часами наблюдал, как медленно творится там работа, я уже слышал давно. Легенды любят великих, а подделки меня не очень интересовали. Я приметил где-то, совсем рядом, в тех же узеньких улочках сначала легкую будку, в которой торговали чем-то похожим на бутерброды, и запомнил, что гид рассказывала о некоем типичном флорентийском блюде, некоем флорентийском фаст-фуде прежних эпох – вареный бычий рубец на куске хлеба. «Лампредотто» – запомним это слово. Мне показалось, что это ближе к творцу «Божественной комедии», нежели каменный макет дома, где он проживал.