Во время ночного чтения у меня опять возникла мысль, которая давно уже меня не оставляет – написать еще и мемуары: это совершенно другой взгляд на жизнь, нежели Дневники. Завтра я с Юрой Силиным, сыном Анатолия, еду в Красногорск в госпиталь к больному.

14 июля, вторник. Утром по банкам разливал протертую с сахаром смородину, потом занимался дневником. Я успел смородину намолоть вчера, а сегодня подогревал и разливал. Рецепт дала мне Людмила Михайловна: довести смесь до высокой температуры, а потом, когда банки остынут, хотя бы с неделю подержать все в холодильнике. Посмотрим.

С Юрой я договорился: утром он занимается всеми техническими делами: оплатой за госпиталь и операцию, поиском необходимого протеза шейного позвонка, а потом заедет за мною. Врачи предполагают, что опухоль, разрушившая позвонки, лишь метастаза. При всех прочих обстоятельствах надо вставлять танталовые протезы, без них «голова может просто отвалиться».

В Красногорске, подмосковном городе, о котором много слышал, я никогда не был. Ехали сначала по Ленинскому потом по Окружной. Через Т. В. Доронину я знаком с начальником этого госпиталя. Комплекс огромный, с садом. Внутри все чисто, выкрашено, в нейрохирургии ковровые дорожки в коридорах, хорошие палаты. Я принес Анатолию, он всегда интересовался тем, что я пишу и издаю, свою последнюю книжку. Дай бог, если он выздоровеет, чтобы он ее прочел.

15 июля, среда. Утром поехал в «Дрофу». Встретил Наталью Евгеньевну, она рассказывала, как два дня собирала землянику. В редакции все та же диспозиция: не поднимая от рукописей головы и никак не реагируя на визитера, три пожилые женщины читают чужие рукописи. Такой картины я уже не видел давно. А вот уйдут эти тети, какая пустыня останется? На обратном пути ехал мимо Дома правительства. Долго стоял в пробке: правительство ездит и ездит, а милиционеры все держат и держат. Я тоже высоко ценю свое время.

Похлебав дома щей, полетел в «Литературную газету». Там отмечалось 60-летие Неверова. Меня на этот праздник жизни позвал Леня Колпаков – юбиляру будет приятно. Все было мило, чужих, не было, а только литгазетовцы. Но, правда, как и я, автор , был Лева Аннинский. Мне показалось, что Неверов попытался объясниться, почему не он меня позвал, а Колпаков. Конечно, не совсем мы с Неверовым совпадаем по взглядам, но в принципе, он мне близок и своей безусловной порядочностью, и образованностью. Что некоторые писатели, с другим замесом ему милее, это простительно. Я, кажется, за столом говорил о ничтожности современной литературы и о том, что Неверов часто умудряется придумывать и ее, и сам литературный процесс. Познакомился с Львом Пироговым, это один из редчайших критиков со своей позицией.

Дома был в семь часов, но есть смысл продолжить тему «Литературной газеты». Читал ее, когда в метро ехал в редакцию. Два материала требуют некоторого внимания: колонка Кирилла Акундинова и большая статья Дмитрия Калюжного. Акундинов – о Бродском, вернее, его последователях. Мне нравится, что Акундинов, в отличии патриотически настроенных авторов, не уверяет в полной ничтожности Бродского, хотя и допускает, «что поэт Юрий Кузнецов гораздо выше поэта Бродского». Колонка пишется в виде неких писем тибетскому другу.

В сегодняшней колонке мне важны два момента, скорее мне неизвестных, но ранее ощущаемых. Первое.

«Замечу, пора перестать лицемерить и обманывать себя: Бродского арестовали, судили и сослали отнюдь не за то, что он не работал и считался тунеядцем. Даю тебе совет: спустишься на равнину и зайдешь в Интернет – набери в любой поисковой системе две фамилии «Бродский» и «Шахматов»; получишь исчерпывающую информацию о «деле Бродского» и о его настоящих истоках. Ведь будущий нобелевский лауреат чуть самолет за границу не угнал…»

Теперь, собственно, то, что я всегда чувствовал.

«Повторение, клонирование Бродского мертвит стихи. Иное дело – когда Бродский прочитан, освоен, присутствует в тексте – но в неочевидном, неуловимом, дисперсном состоянии. Вот пример: Лев Лосев долгое время был близким другом Бродского, исследователем его творчества; он создал жизнеописание Бродского. Но ведь стихотворения Льва Лосева совсем не похожи на Бродского. Хотя Бродский в них есть: он как бы растворён там. Точно так же, как в поэзии Олеси Николаевой и Ольги Родионовой, Полины Барсковой и Алексея Пурина, Максима Амелина и Игоря Караулова, в песнях барда Михаила Щербакова и рокера Сергея Калугина или – если говорить о малоизвестных авторах – в строках майкопчанина Александра Адельфинского».

Статья Калюжного – это уже история. Здесь расследование двух нескольких эпизодов, которые все время будоражат русскую мысль. Первый – цареубийство и призыв к всенародному по этому поводу покаянию, а второй – катынское дело и польский вопрос. Что касается Катыни, то, помнению автора статьи, этот вопрос был расследован и закрыт на Нюрнбергском трибунале. Приведя целый ряд убедительных доказательств, в том числе и таких, что поляки были нужной на строительстве дороги рабочей силой, автор пишет. « В общем, советской власти убивать их в 1940 году было просто ни к чему. А вот расстрелявшим их гитлеровцам в 1943-м объявлять, что это сделали Советы, было даже «к чему». После своего поражения под Сталинградом им было позарез нужно испортить отношения Сталина с союзниками, предотвратить открытие `второго фронта в Европе – вот и запустили фальшивку. Когда Горбачёв возжаждал любви Запада, он вытащил фальшивку из чулана, стряхнул с нее пыль и предъявил миру. И началось. Только ленивый не пнул нашу страну за убийство невинных поляков».

Дальше в статье шел довольно подробный экскурс, как поляки выселяли с территорий, отошедших к ним не без помощи СССР, после войны немцев, но это другая тема – недоброжелательства друг к другу славян. Но первая половина статьи посвящена, как я уже сказал, цареубийству, самому Николаю Второму и покаянию. Любопытнейший экскурс я пропускаю – это самое интересно, но вот вывод. Кстати, знакомство с этой статьей и этой аргументацией может хорошо подойти к моему роману, лечь в последнюю главу. Для меня здесь еще и ответ на мучающий меня вопрос: мое двойственное отношение к царю, к власти. Здесь, чтобы понять, что она такое, достаточно почитать пушкинского «Дубровского» и отношение к царю, как к страдающему человеку.

«Русская Православная церковь дала оценку той трагедии, канонизировав царя-мученика, и это – справедливо и правильно. Поле деятельности Церкви – вне мира сего. Деяния царя – дело светское, смерть царя – дело церковное.

Призывы к народу каяться, звучащие время от времени со стороны так называемого дома Романовых, – просто политическая игра, не имеющая отношении к реальной истории и подлинной жизни страны. Зачем каяться? Кому? По какому канону? Что от этого произойдёт?.. Ответа нет и быть не может. А кабы был, то уместно было бы самим потомкам бывшей царской династии повиниться перед народом за преступления, совершённые их предками. Коих немало».

16 июля, четверг. Утром пытался заехать в ЦДЛ за книжками на конкурс «Пенне», но в десять тридцать «под лампой» темно, летнее время никто не хочет приходить пораньше на работу. Вся предыдущая порция книг – это писатели, вернее, те из них, кто традиционно охотится за премиями, и совершенно открытые графоманы, невероятно много о себе думающие. Графоманов хватит и сегодня у нас в институте.

Сегодня день «аппеляций» к оценкам на присланные абитуриентами тексты. Раньше это было квалификационным отбором, теперь при нашем умном министерстве превратилось в экзамен. Но откуда мы знаем, что ставим оценки за работу, сделанную именно самим абитуриентом, а не его мамой, папой, нанятым литератором? Сидели в 23 аудитории вместе с Алексеем Антоновым и Олесей Николаевой. Косяком шли графоманы от поэзии, в основном девочки, у которых главным двигателем их молодого творчества стали железы внутренней секреции. Олеся Александровна наотмашь с ними расправилась в рукописях, поставив по 10 баллов, а проходной – 40. Теперь зализываем эту обиду, рассказываем, что такое поэзия. К сожалению, сразу не сообразили, что надо объявлять результаты в самом конце процедуры. После того, как один или два раза и в поэзии и в прозе мы, скорее из чувства сострадания и жалости, изменили оценку, видимо, разнесся слух о либерализме комиссии, и сразу же появилось еще несколько человек, пожелавших воспользоваться добротой.