Я еще никогда не слышал таких аплодисментов и приветственных криков. Так кричат только Аршавину или Алле Пугачевой. Мне даже было чуть неловко, за столами сидели многие наши преподаватели и ректор. Я даже сказал: «Ребята, не надо так громко. Не вызывайте ко мне дополнительное недоброжелательство начальства». Шутку поняли, тут же мне поднесли и рюмку с суворовской закуской – лук с салом на куске хлеба, а потом и памятный подарок – большой и тяжелый парусный корабль из оникса с часами в виде штурвала и надписью на металлической пластинке. Слова знакомые, из Пастернака: «Привлечь к себе любовь пространства. Услышать будущего зов». Очень лестно и трогательно. Потом, особенно девчонки, все время ко мне приставали, чтобы я с ними сфотографировался.

После всех этих треволнений еле-еле приплелся домой. Принялся писать Вере Константиновне.

«Дорогая Вера Константиновна!

Естественно, я получил Вашу посылку и прочел. У талантливого человека не может быть неталантливой работы, я бы даже сказал, что эта монография, лучшее из того, что Вы написали обо мне. Но, тем не менее, у меня есть замечания.

Лучшая часть – последняя лингвистическая, снабженная обильным цитированием. Мне показалось менее интересным, даже несколько вялым само начало. Думаю, связано это с тем – говорю здесь уже не как автор, а как литературовед, – что Вы недостаточно высветили общественное значение Дневников. Не объяснили причину, почему они так читаются, почему стали некоторым событием в литературе, почему при всей громаде изданного в этом жанре, их каким-то образом заметили. Частично эту проблему Вы намечаете в конце монографии. В начале же, почти лишенный информационного повода, читатель недоумевает – чего собственно городят сыр-бор…

Я не буду продолжать тему дальше, но остановлюсь на главе, которую Вы назвали «О чем не будет написано». Дело здесь не в еврейском вопросе – вообще, мне кажется, этот вопрос Вы в моей интерпретации воспринимаете как-то очень робко, даже по школьному… Я уже Вам писал, а может быть, послал книжку, сложившуюся как результат моей переписки с Марком Авербухом. В «Литературной газете» напечатано замечательное предисловие к ней известного критика Е. Ю. Сидорова. Вот там все очень точно объяснено. Конечно, и Ваша монография может обойтись без этого, но в том же разделе Вы пишете, что не хотите рассматривать заметки, которые я написал для «Труда». С одной стороны – это справедливо. Неужели Вы думаете, что я включал бы в «Дневник» эти заметки и вообще осложнил бы «Дневник» довольно многочисленными вставками посторонних текстов, если бы не понимал, что из всего этого разнохарактерного материала создается социальный и культурный ф о н , без которого ни одна литература не существует. Тот мерцающий фон, из которого и возникают смыслы. Можно об этом продолжить, но думаю, что Вы – человек быстро и четко все понижающий, поймете меня. Успех книги и успех любого автора – это искренность и смелость. И то и другое надо искать в своей душе.

Еще раз повторяю, что книжка мне понравилась, что она интересна и, если ее чуть усилить вначале, она будет с любопытством прочитана филологическим сообществом.

Еще одно соображение: перенасыщение книги терминологией. Этой чисто филологической оснасткой Вы владеете виртуозно. Но, мне кажется, иногда это начинает раздражать читателя. Читатель может пуститься в далеко идущие рассуждения – а чего это автор так «выпендривается»? Но опять – все это на Ваше усмотрение. О методе Горлановой, мне кажется, мы с Вами в одной из книг говорили.

Вот, собственно, и все. Добавлю только, что восхищен той быстротой и ясностью, с которыми Вы работаете. Но по-иному писатель работать и не может.

Ваш Сергей ЕСИН».

24 июня, среда. Вчера Витя снял мою машину с учета, сегодня мы с ним решили ехать на дачу, чтобы закончить дом, а завтра он уезжает. Транзитные номера выдаются на пять дней, надо иметь в дороге хоть какой-то запас. Витя везет мой огромный двухкамерный, с двумя компрессорами, холодильник. Как мы будем затаскивать эту двухметровую девяностокилограммовую громаду на крышу автомобиля, я пока не представляю. Правда, для Вити нерешенных проблем не существует. Витя один из тех упорных и замечательных русских людей, рукастых, умных и неленивых, которые и взрастили нашу русскую цивилизацию. Я отчетливо представляю его в тайге, в бою, в казацком набеге – везде целеустремленность, бескорыстие и жертвенность.

К счастью, с Витей прямо до его деревни едет его земляк, некий Саша, который все время служил в Москве и только что был демобилизован по болезни.

История Саши – фамилия у него, кстати, Оборин, такова: он служил в Москве в одной из окраинных дивизий, опять «кстати», в той же, где служил и наш бывший институтский охранник и слесарь Сережа Горюнов. Когда он стоял дневальным, то ночью пришел совершенно – пишу по рассказам – пьяный командир его роты капитан и за какую-то, наверное, погрешность, избил парня. Да избил так, что тот попал в санчасть с сильнейшим сотрясением мозга. Дело было так серьезно, что санчасть решила его госпитализировать, чтобы не брать на себя ответственность. Но госпитализировать в один из московских госпиталей, это значит привлечь внимание к инциденту кого-либо из дознавателей или даже прокурора. И тогда санчасть решает отправить его в бывшую Кащенко, и, наверное, случай не первый, а накатанный. Так вот теперь парня комиссовали и, к счастью, с родины позвонили Вите, и тот возьмет его с собой.

До отъезда я еще забежал в банк, где снял 50 тысяч рублей, Вите на первое время. Как он там справится и как приживется? Я удивительно верю в его честность, порядочность, но вот найдет ли он себя в своем тяжелом и разрушенном деревенском мире?

На дачу с заездом в «Перекресток», где я купил продукты и домой и в дорогу, мы поехали втроем. Я поливал помидоры, помогал ребятам. Они довольно быстро почти все закончили, оставив только кое-что, что доделают Володя и Маша, когда вернутсяиз Крыма. Это мелочи, но Витя, понимая, как сильно будет у него нагружена машина, еще сменил задние пружины-амортизаторы. Я опять поражался и восхищался, как ладно и быстро он все делает, как горит у него все в руках. А ведь это очень тяжелая и сложная работа.

Я сам в какой-то прострации и внутренней усталости. Может быть, это происходит потому, что я буквально физически чувствую, как меняется моя жизнь. При всех сложностях я все-таки всегда знал, что есть кому следить за домом, кого послать заплатить за Интернет, кому ехать на станцию техобслуживанию и кому варить суп. Но Витя еще и человек, который связывал меня с живыми и непосредственными воспоминаниями о В. С. И он ее любил, и она его любила, и, наверное повторяюсь, она умерла на его руках. По крайней мере, когда мы закрыли дачу, и он отдал мне свои ключи, я заплакал. Я вообще много плачу в последнее время.

На даче, в перерыве между помощью ребятам, огородом и кухней я все же лег у себя в комнате и начал читать первую часть книги А. Ф. Киселева. Это, конечно, удивительный и самородный человек со своим взглядом и, надо сказать, очень русским взглядом, на нашу историю и сегодняшний день отечества. Это уже мне ясно, хотя это-то как раз я и предполагал. Развернул также и свежую «Литературную газету», где сразу бросилась в глаза большая статья Пешковой о театре Маяковского. Мне показалась, что это очень несправедливая статья, и автор просто не любит театр, а тогда зачем в него ходить? Особенно, я сужу уже и по статье о «Мастере и Маргарите», этот автор не любит, а порой и ненавидит актрис. Я бы не говорил так, если бы не видел, по крайней мере, «Как поссорились…» и не видел в деле как актера Сергея Арцыбашева. Да и «положительные» оценки у меня вызывают большое сомнение.

Когда вернулись, то Елена Семеновна уже благополучно спала. Квартира сияла чистотой, на столе стояла тарелка сырников и миска жареных кабачков.

Вечером, уже в одиннадцать часов, принялись варить курицу ребятам в дорогу и спускать вниз холодильник. Последнее было тяжелой задачей, но, к счастью, и с этим мы справились. Саша сказал, что он предполагал, будто мне лет сорок. Но как ребята после целого дня работы еще что-то делают, я не знаю, я сам дышу плохо, но моя привычка – все до последнего вздоха.