Пущен был слух, будто церковь обобрали, когда шли сражения. Но через своих людей Скоба доподлинно осведомлен: ни большевики, ни колчаковцы к храму в Пихтовом рук не прикладывали. Отец Леонид, священник, все до лучших времен схоронил в надежном месте. Вот где только — это предстоит выведать у самого отца Леонида. Любой ценой выведать и забрать церковные сокровища. А пожаловать в гости к отцу Леониду рассчитывал Скоба с подручными нынешней, завтрашней ли ночью. Зависеть будет от того, как скоро добрыми конями разживутся. Обязательно добрыми. После свидания со священником гнать да гнать от Пихтовой нужно подальше, без оглядки…

Обдумывая предстоящие дела, Скоба то садился на лавку за дощатый стол в избушке, неведомо кем и зачем поставленной среди тайги, то подходил к окну.

Избушка стояла на косогоре в окружении елей. Густой лапник прикрывал ее так, что в двухстах шагах пройдешь, не приметишь. Зато из окна избушки видно было петляющую проселочную дорогу, огибающую косогор, на добрые три версты с обеих сторон от косогора. Обзор, что надо, ничего не скажешь, да толку пока мало. Вчера за день пять повозок проселком прокатило. Проводили их взглядами, с места не поднялись: одни клячи в сани запряжены. И нынче с утра четыре еще было, тоже из тех, на каких далеко не ускачешь, в урманах в случае чего не затеряешься. Нынче, похоже, опять в этой избушке, прилепившейся на косогоре, спать: день на исходе, солнце к закату.

Скоба только успел подумать о возможной еще одной ночевке в избушке, как раздался голос его первого приятеля и помощника Шишки:

— Едут!

И, еще не глянув в окно, по интонациям, главарь шайки понял: появились на проселочной дороге именно такие, каких ждали.

— Едут! — подтвердил, возникая на пороге, пуская в избу морозные клубы, коротконогий малый со странной кличкой Крахмальный Грош.

Уверенной, не расплескавшей к сорока годам силы рукой Скоба сгреб свою медвежью шубу, нахлобучил малахай, шагнул за дверь.

Сразу увидел в цуговой упряжке пару коней каурой масти, и двоих седоков в розвальнях разглядел, хоть пока около версты отделяло.

Повозка приближалась к косогору. Дорога особенно близко подходила, прямо-таки прижималась к его подошве в том месте, где стояла избушка. Всего-то и дел: выждать, пока копыта коней ступят на этот прижим и мигом по неглубокому снегу скатиться вниз, очутиться около самой повозки. Впрочем, пока Скоба, Шишка и Крахмальный Грош стояли около избушки, двое из сообщников предусмотрительно переместились поближе к санной дороге.

Скоба нашарил в кармане, вытянул край замызганной красной тряпицы. Убедился: на месте, и тотчас снова спрятал. Не случайно проверил: по взмаху тряпицей все его люди придут в движение.

Чем ближе повозка, тем внимательнее глядел: не на ездоков, они его не интересовали, — пытался угадать степень усталости коней; сколько пробежали и на что еще способны нынче; какой отдых для восстановления сил понадобится. Верст пятнадцать еще пробегут легко, а там отдых задать.

Думая, не забывал примечать, что рыжеватая конская масть уже мелькает внизу между зеленохвойных веток. Тряпица появилась в руке, поднял над головою, потряс ею и степенно, как подобает главарю, направился вниз. Даже не подумал глядеть, как живо метнулись к повозке по его знаку.

Когда приблизился, ездоки уже были вытолканы из саней, Шишка красовался в крепкой дохе одного из них. Свою латанную одежонку Шишка великодушно кинул под ноги обобранному владельцу дохи. Тот не спешил облачаться в «подарок», да Шишка и не настаивал, азартно обшаривал, выворачивая наружу карманы путников.

Не оставался без дела и Крахмальный Грош, переворашивал сено в санях: вдруг да под ним что запрятано.

— Одна саренка, — разочарованно сказал Шишка, подкидывая на ладони мелкие монеты.

— Откуда и куда? — сурово справился у недавних владельцев повозки Скоба.

— Из города в Наумовку. За продуктами, — ответил тот, с которого сняли доху.

— Без денег? — с сомнением усмехнулся Скоба.

— Так к сестре…

— Лошади твои?

— Нет своих. Под залог взяли у татарина.

— Ну, а я у тебя под залог, — ухмыльнулся Скоба, садясь в сани.

— Не надо, а… Что скажу хозяину, — жалобно, со слезой в голосе, проговорил лишившийся теплой собачьей дохи.

— А скажешь, хвалил и его лошадей, — весело отозвался Скоба. — Поехали! Но-о! — распорядился под дружный смешок приятелей, сам вожжой понаддал по крупу коренника.

Отъехали сажен двадцать-тридцать, крахмальный Грош обернулся. Ограбленные все продолжали стоять.

— Где-то раньше их видел. Обоих.

Никто не отозвался.

Проехали еще с десяток сажен.

— Вспомнил! — Крахмальный Грош ударил себя по лбу. — Этот вон, который молчал все время, свечами торговал в кафедральном соборе.

И опять никто не откликнулся (эка персона — свечами торговал). Но Крахмальный Грош и не ждал удивлений, продолжал:

— Он этими свечами по великим праздникам торговал. Как почетный староста!

Ha сей раз безучастным не остался ни один. Многого могли не знать, а то, что почетным старостой кафедрального, то есть главного в губернии, собора случайного, без имени и состояния человека не выбирали, — это было известно всем.

А Крахмальный Грош не унимался, память его выуживала новые подробности:

— Шагалов это. Купец первой гильдии. Дом его на Соборной площади стоит. А тот, с какого доху содрали, — он на секунду пятерней вцепился в меховую обнову Шишки, — в главном магазине у Шагалова распорядитель старший.

— А ну назад! — велел Скоба. И быстро развернутые на узком санном пути кони резво помчали навстречу потерпевшим хозяевам, жертвам грабежа.

Хотел не хотел лишившийся дохи, а мороз заставил облачиться в верхнюю ветхую одежонку, кинутую Шишкой. Вид у него сразу стал донельзя потешный, скоморошеский. Грабители на это не обращали внимания, настроены были серьезно.

— Так в Наумовку к сестре, говоришь? — грозно спросил Скоба.

— К ней…

— А чего ж ты… — Скоба матерно выругался, — лучше хозяина в дорогу снарядился?

— Какого хозяина?

— А рядом с тобой стоит.

— Так какой он хозяин мне, сродственник он.

— Звать как сродственника?

— Головачев. Оба мы Головачевы. — Облаченный в дранье с чужого плеча попытался улыбнуться. Улыбка не далась.

— Во едет на небо тайгою[6], — не выдержал Крахмальный Грош. — Ты-то, может и Головачев, а вот он — Шагалов. Петр Иннокентьевич. От Тюмени аж до самого Иркутска богатей известный. Миллионер.

— Сам-то чего молчишь! Аль язык отсох? — Скоба шагнул к тому, о ком шла речь — коренастому мужчине с еле заметным застарелым шрамом на щеке, одетому в крестьянское.

— Ну, Шагалов… — хмуро подтвердил свое имя купец. — Был миллионер, да весь вышел.

— Большевики ощипали?

— Все. Кому не лень было.

— Так что теперь за милостыней в Наумовку ездишь?

— Выходит.

— Будет врать-то. Я, на дорогах стоя, состарился. За харчами и к матери так не ездят. Опять же, имя чего таил, а? Нет, купец, другое у тебя на уме.

— А ты проверь.

— В Наумовку ехать? Недосуг. — Недолго Скоба молчал, потом приказал: — Вяжи их, ребята! С собой повезем. — Голос главаря зазвучал неожиданно резко и зло. Знавшие его близко боялись таких интонаций.

Когда опять лошадей развернули в нужном направлении, готовы были отправиться, главарь предупредил:

— Чур, двое своим ходом. Попеременке. Животину жалеть будем.

Поздним вечером добрались до Пихтовой, остановились среди заснеженных тополиных деревьев неподалеку от церковной ограды. Встретившие, находившиеся в городке четверо людей из шайки Скобы (шайка теперь была в полном составе), доложили: служба давно закончена, однако поп все еще чего-то торчит в церкви. Отворена ли дверь — неизвестно, но даже если заперся, — эка помеха. Попадья с дочкой дома, в окнах темно. Легли или сидят без огня. Кого-кого, а их опасаться нечего: одни с наступлением сумерек за порог не выходят, боятся. Дьякон и сторож у себя по квартирам. Отец Леонид обязательно оповещает обоих, когда отправляется спать. В поповском доме еще какая-то странница-богомолка, вчера объявилась, но та совершенно безопасная — еле ковыляет с палкой, ее и привели-то со станции под руки старухи. Вот и все, что имеет отношение к причту…