Но, Бог с ними!.. поговоримте о справке. — Некоторые из восточных писателей передают нам совсем другие сказания о первых летах жизни Ардашиди (имя, данное Шагя-Муни при его рождении). Они уверяют, что этот прекрасный отрок, одаренный тридцатью двумя подобиями красоты и осьмидесятью красотами, имел все возможные душевные совершенства; что на десятом или на одиннадцатом году он решительно заткнул за пояс почтенного Багу-Бурена-Бакчи, который был сделан его наставником, и что, наконец, он не только ненавидел многоженство, но через силу женился и на одной, и то потому, что для него приискали красавицу невесту с тридцатью двумя добродетелями.
Ну, если б вздумалось судьбе,
Чтоб мы в тот век существовали, —
Тогда б не миновать беде:
Все б замыслы Шагя пропали!
Он сел бы у меня на мель,
И чуть бы к вам приволочился,
Я б вспыхнул весь, разгорячился,
И всех бы вызвал на дуэль.
Впрочем, я не буду говорить ничего более об этих сказаниях; мне кажется, что одно слово: муни, то есть: раскаявшийся, опровергает их [2]… Да! верно господин Ардашиди пришаливал смолода, иначе в чем бы ему раскаиваться?.. Конечно, нет правила без исключения…
И вот одно по вашей части,
Хоть виноваты только вы,
Что я от вас без головы,
А я же каюся вам в страсти.
Но это большая разница… Итак, я стану продолжать, следуя первым историкам. Мне должно сказать вам, что только одни высокие, душевные наслаждения могут быть бесконечны, как сама душа;
Но вечность — не удел земли!
В неиспытуемой дали —
Там, за дверями гробовыми,
Невыразимой красоты
Восторгов волны разлиты,
И дух наш просияет ими.
А кто за чувственность продал
Высокий подвиг здешней жизни, —
Тот сам на грудь свою поднял
Кинжал позорной укоризны.
Так случилось и с Шагя-Муни. На двадцать девятом году от роду он стал изнегать под страшною тягостию душевной пустоты. Однажды, одинокий, вдали от своего дворца, он погрузился в немое, болезненное уныние… Сильно страдало его сердце от убийственных угрызений совести…
Вдруг дивной радугою свыше
В нем луч спасенья просветлел,
И буря сердца стала тише,
И он таинственно прозрел.
Он понял ясно жизнь земную
От колыбелей до могил,
И мысль спасения святую
В себе глубоко заронил;
Он человечество увидел
С его печальной нищетой,
И обновленною душой
Порок и зло возненавидел…
Ему казалося тогда,
Что мы под четырьмя бедами
Обречены страдать судьбами:
Рожденье — первая беда;
Болезни нам беда вторая:
Как сильно мучат нас они,
Всю радость жизни отравляя!
Как утомительны те дни,
Когда в тоске лежишь на ложе
И ждешь: — вот новый день придет,
Он мне отраду принесет;
Приходит завтра — снова то же!..
Ты просишь смерти — смерти нет!
Еще не все ты знал страданья
В тернистом поле испытанья,
И старость, с тяжкой ношей лет,
Печальная, полуживая,
Есть третия беда мирская:
Все дни до гроба сочтены,
Отверсты в неизвестность двери,
И мы, минувшие потери
Оплакивать осуждены…
О! если б жизнь возобновилась,
Чтоб пережить свой век былой!
Но смерть пришла — и над тобой
Беда четвертая свершилась.
Так думал Шагя-Муни, не озаренный, как мы, высоким духовным светом, и потому рождение, болезни, старость и смерть он называл четырьмя бедственными истинами. Увидев во всей ужасной ее наготе ту бездну разврата, в которой он погибал, он оставил свой дворец и навсегда обрек себя затворничеству. Изнуряя тело, он провел в пустыне остальную часть жизни своей, как образец добродетели. В это время он составил главные правила своего учения, которые впоследствии пространно изложены пятью его учениками в ста осьми книгах Ганжура, то есть: словесного учения, называемого опорою веры. Тогда же учредил он религиозные обряды и наконец ввел то богослужение, которое и теперь оглашает храмы Северной Индии, Тибета и Монголии; которое приняли многие орды калмыцкие и забайкальские буряты. Ламы суть жрецы и учители шагямунизма.
2134 год до Рожества Христова есть год смерти Шагямуня, и начало эры его последователей, а потому наш настоящий 1833 год считается у них 3967-м.
Вот вам, прелестная Катинька, в коротких словах все то, что только говорили о Шагя-Муни его историки.
Не поминайте лихом вы
Его истлевшей головы.
Сначала он шалил, нет спору,
Зато вы видели потом,
Как развязался он с грехом
И как остепенился впору;
Но, впрочем, кто же, кроме вас,
Хоть раза два, хоть только раз,
А чем-нибудь да не был грешен?
Кому же мишурой своей
Не ослеплял сей мир очей?
Кто не был в суету замешан?
И всем ли счастие, как мне?
Я вас нашел в толпе народной, —
И быстро, думой благородной,
От зла вознесся к вышине…
Так не судите же вы строго,
Что грешными земля полна:
Таких как вы, ей, ей! одна,
А интересных — очень много!
Рассказ третий
Вниманья, Катинька! вниманья!
— «Его-то и не видеть вам», —
Хоть не ко мне; к моим словам:
Вот вам процес миросозданья!
[3] «Сначала был хаос». — Смелее!
Ну, что ж? сначала был хаос —
«Там в нем движенье родилось»…
— А это что за ахинея?
Однако ж дальше, продолжай!
«И то начальное движенье
Произошло от дуновенья…».
Ты не хлебнул ли через край?
Так разговаривал я не очень давно с одним забайкальским ламою, моим хорошим приятелем. Человек он, кажется, дельный и начитанный,
А как забывчив, думал я,
И что же вышло на поверку? —
Что нам других судить нельзя
На нашу собственную мерку…
