Без учёта этой точки зрения III Отделения на литераторов и литературу нельзя понять и особенностей организации литературного шпионажа. III Отделение очень охотно принимало в число своих агентов писателей. При этом имелось в виду, что сотрудники такого типа находятся значительно выше обычных шпионов и по квалификации, и по общественному положению. Агенты эти выполняли не только литературные функции, но должны были и сигнализировать общественное настроение различных кругов. В этом плане известны более Греч и Булгарин. Они были наиболее осведомлёнными и вместе с тем самыми усердными сотрудниками, буквально завалившими III Отделение доносами, рассуждениями, предложениями и т. п. Знакомясь с этого рода деятельностью «братьев-разбойников», как называли Греча и Булгарина в литературной среде, мы, однако, с удивлением замечаем, как мало внимания уделяли жандармы их писаниям. Очевидно, понималось, что Греч и Булгарин руководствуются не только верноподданническими чувствами, но под шумок сводят счёты со своими конкурентами и литературными противниками. Знало III Отделение, что шпионская деятельность друзей-журналистов общеизвестна и никто не станет доверять им политических тайн. Но пользовались услугами, так как они были люди старательные и осведомлённые.

Литераторы в жандармской службе нужны были также и в целях воздействия на общественное мнение. III Отделение очень часто заказывало патриотические статьи и книги, диктовало освещение политических событий в периодической печати. Когда в 1846 году по недосмотру Булгарина в «Северной пчеле» была помещена баллада графини Ростопчиной «Насильный брак», изображавшая отношения между Россией и Польшей, Нестор Кукольник по заказу III Отделения изготовил стихотворный же ответ. В этом смысле III Отделение действовало довольно тонко, и читатели могли только изумляться, почему либеральные «Отечественные записки» вдруг разражаются урапатриотической статьёй: на самом деле такие статьи писались по рекомендации III Отделения.

Немалый интерес проявляли жандармы и к европейской печати. Об оценке русских событий на Западе начали думать сразу после декабрьского восстания. В соответствующем духе информировались западные газеты, а после казни декабристов изготовлена брошюра на немецком языке, излагавшая историю восстания с официальной точки зрения. С начала 30-х годов в Германию, Австрию и Францию направляются специальные чиновники «с целью опровергать посредством дельных и умных статей грубые нелепости, печатаемые за границей о России и её монархе, и вообще стараться противодействовать революционному духу, обладавшему журналистикой». На этой почве отчасти и зародилась заграничная агентура. Первый заграничный шпион III Отделения Яков Толстой и начал свою службу литературной защитой русского престола. Впоследствии этот способ обработки западного общественного мнения вместе с подкупом иностранных изданий вырос в целую систему.

Как мы сказали, политических гонений литераторов непосредственно III Отделение воздвигало немного. Обычно ограничивались запрещением неудачливому автору писать, да и эти запрещения было сравнительно нетрудно устранить. Просматривая хронику взаимоотношений николаевских жандармов и литературы, мы находим только три громких политических дела. Из них самое значительное – эпизод с публикацией Надеждиным в 15-й книжке «Телескопа» за 1836 год знаменитого «Философического письма» ПЯЛаадаева. Надеждин, редактор издания, не заметил социальной направленности «письма», автор которого, обличая прошлое, сделал тем самым выводы и о настоящем. По мнению Чаадаева, Россия не имеет истории, потому что её не коснулась цивилизация. В России нет ни долга, ни закона, ни правды, ни порядка. «Отшельники в мире, мы ничего ему не дали, ничего не взяли у него; не приобщили ни одной идеи к массе идей человечества; ничем не содействовали совершенствованию человеческого разума и исказили всё, что сообщило нам это совершенствование. Во всё продолжение нашего общественного существования мы ничего не сделали для общего блага людей: ни одной полезной мысли не взросло на бесплодной нашей почве».

Чаадаев, конечно, далеко недооценил пройдённого Россией исторического пути. Но дело не в этом. Нельзя было резче разойтись с официальной точкой зрения, считавшей, что прошлое России изумительно, настоящее более чем превосходно, а будущее не поддаётся описанию. Письмо Чаадаева, по словам Герцена, было «выстрелом, раздавшимся в тёмную ночь», и, конечно, разбудило ночных стражей. Поднялась, как выразился Никитенко, «ужасная суматоха». «Телескоп» был запрещён, цензор Болдырев отставлен от службы, а редактор Надеждин сослан в Усть-Сысольск. Что касается Чаадаева, то к нему была применена резолюция Николая: «Прочитав статью, нахожу, что содержание оной – смесь дерзостей бессмыслицы, достойной умалишённого…» Власти не могли примириться с тем, что русский дворянин и отставной гвардии ротмистр мог в здравом уме и твёрдой памяти считать всё прошлое России никуда не годным. Решено было полагать Чаадаева сумасшедшим. В этом смысле и было составлено отношение Бенкендорфа к московскому военному генерал-губернатору князю Голицыну:

«В последневышедшем № 15-м журнала „Телескоп“ помещена статья под названием „Философические письма“, коей сочинитель есть живущий в Москве г.Чеодаев. Статья сия, конечно, уже Вашему сиятельству известная, возбудила в жителях московских всеобщее удивление. В ней говорится о России, о народе русском, его понятиях, вере и истории с таким презрением, что непонятно даже, каким образом русский мог унизить себя до такой степени, чтобы нечто подобное написать. Но жители древней нашей столицы, всегда отличающиеся чистым здравым смыслом и будучи преисполнены чувством достоинства русского народа, тотчас постигли, что подобная статья не могла быть писана соотечественником их, сохранившим полный свой рассудок, и потому, как дошли сюда слухи, не только не обратили своего негодования против г.Чеодаева, но, напротив, изъявляют искреннее сожаление своё о постигшем его расстройстве ума, которое одно могло быть причиною написания подобных нелепостей. – Здесь получены сведения, что чувство сострадания о несчастном положении г.Чеодаева единодушно разделяется всею московской публикой. Вследствие сего Государю Императору угодно, чтобы Ваше сиятельство, по долгу звания Вашего, приняли надлежащие меры к оказанию г.Чеодаеву всевозможных попечений и медицинских пособий. Его Величество повелевает, дабы Вы поручили лечение его искусному медику, вменив сему последнему в обязанность непременно каждое утро посещать г.Чеодаева, и чтоб сделано было распоряжение, дабы г.Чеодаев не подвергал себя вредному влиянию нынешнего сырого и холодного воздуха; одним словом, чтобы были употреблены все средства к восстановлению его здоровья, – Государю Императору угодно, чтобы Ваше сиятельство о положении Чеодаева каждомесячно доносили Его Величеству».

С меньшим шумом прошла расправа над Лермонтовым за стихи 1837 года на смерть Пушкина. Поэт был переведён на Кавказ, откуда, благодаря заботам влиятельных родственников, вскоре вернулся обратно. Знакомство с жандармами, по-видимому, произвело на Лермонтова должное впечатление, и, отправляясь на Кавказ вторично, после дуэли с Барантом, он написал такие стихи:

Третье литературно-политическое дело замечательно тем, что пострадал по нему не писатель, а управляющий III Отделением. В 1839 году был выпущен первый том сборника «Сто русских литераторов». В числе прочих произведений были напечатаны три вещи незадолго перед тем погибшего на Кавказе декабриста А.А.Бестужева. К ужасу властей, автор был назван не обычным своим псевдонимом Марлинский, а полным именем, отчеством и фамилией, и к изданию приложен портрет. Поднялся страшный переполох. Цензура получила экстренный запрос: «Кто осмелился пропустить портрет Бестужева?» На поверку оказалось, что виновником является не кто иной, как сам старший инквизитор А.Н.Мордвинов, по небрежности пропустивший портрет в печать. Под Мордвинова уже давно подкапывался его соперник, начальник штаба корпуса жандармов Дубельт, и Мордвинова отрешили от должности.