– Иду, – ответил Филипп, смерив его взглядом. – А вам, друзья мои, – прибавил он, обращаясь к своим соратникам, – надлежит пребывать в полной готовности на тот случай, если нам придется уходить из Эль-Токуйо с боем.

Филипп без охраны, твердым шагом пересек площадь. Карвахаль ожидал его в латах и с мечом у пояса. Взгляды их скрестились.

– В последний раз, господин Филипп фон Гуттен, в присутствии добрых горожан Эль-Токуйо я прошу вас покориться и признать меня губернатором.

– Никогда! – ответил Филипп. – Вы преступник и самозванец, унизившийся до подделки грамот аудиенсии. Я никогда не признаю губернатором жалкого шута и нешуточного злодея.

Карвахаль, помертвев от ярости, выкрикнул:

– Взять его!

Однако никто не тронулся с места. Карвахаль повторил свой приказ, но вновь никто не повиновался ему, и даже Альмарча сделал вид, что не слышит. Гуттен обнажил меч.

– Попробуйте сами! Докажите, что вы мужчина! Глаза Карвахаля, горевшие ненавистью, сделались тусклы. Гуттен смотрел на него с презрением. Карвахаль стоял точно в столбняке. Филипп, с удовлетворением убедившись в том, что вызов его принят не будет, повернулся и пошел туда, где ждали его сторонники. Когда он был уже на середине площади, Карвахаль вдруг стряхнул с себя оцепенение:

– А-а, негодяй! Я покажу тебе! – и вскочил в седло.

С копьем наперевес он поскакал за Гуттеном, намереваясь пронзить его насквозь, но Гуттен, предупрежденный криком Пласенсии, успел обернуться и отскочить от несущейся на него лошади. Послышалось ржание, и Карвахаль вместе со своим конем повалился наземь. Гуттен понял, что это Вельзер выехал навстречу Карвахалю и убил под ним коня. Губернатор встал на ноги и бегом бросился к своему дому. Гуттен с мечом в руке последовал за ним: он принял решение. Однако ни Карвахаля, ни Каталины он не обнаружил и на крики его никто не отзывался. Гуттен выбежал на площадь к ожидавшим его солдатам – их было тридцать человек. Гуттен приказал им забрать с собой всех лошадей и все оружие, и маленькая армия на глазах у растерявшегося врага ушла, уводя полсотни лошадей, навьюченных аркебузами, копьями и мечами.

Хуан Вильегас, не смущаясь грозным видом солдат, приблизился к Гуттену и кротко спросил:

– Неужели вы, сударь, с вашим добрым сердцем оставите нас безоружными на милость окрестных дикарей?

– Есть о чем говорить! – отвечал тот. – Ваш язык – лучшее оружие Карвахаля. Вы сплетете очередную интригу, предадите все и вся и обратите индейцев в рабство.

К его отряду присоединились и те, кого Карвахаль вывел из Коро: Пласенсия, Ромеро и Диего Руис Вальехо. Но зато Кинкосес, командовавший арьергардом Гуттена, теперь стоял как вкопанный, глядел на него печальными глазами и явно не собирался следовать за ним. Точно так же вел себя и Диего де Монтес. Лекарь Перес де ла Муэла с равнодушным видом беседовал с Альмарчей и Лимпиасом. Перико и Магдалена сидели вдвоем в седле норовистого коня. Падре Тудела осенил уходящих крестным знамением, словно расставаясь с ними навсегда. Филипп объявил во всеуслышание:

– Доводится до сведения всех, что я, Филипп фон Гуттен, – единственный законный губернатор Венесуэлы! Я направляюсь в Коро, откуда пошлю письмо императору. Отряд галопом выехал из Токуйо. Не успели проехать и полулиги, как из густых зарослей вынырнул Янычар.

– Благословенны гурии и праведники, ниспославшие тебе удачу!

Узнав обо всем, что произошло на площади, он сказал:

– Хорошо, что забрали лошадей и оружие: по крайней мере его не повернут против нас. Людей у них – даже если не принимать в расчет индейцев – несравненно больше, чем у нас. А этот писец пугает меня сильней, чем все султанское воинство: он хитер как черт и коварен, как сам Великий Евнух.

Гуттен велел двигаться по дороге на Кибор.

– Что ты делаешь, Филипп? – недоуменно спросил Янычар. – Что мы там забыли?

– Я хочу, чтобы отряд восстановил силы в Баркисимето.

– В своем ли ты уме? Враг преследует по пятам, а ты задумал отдыхать? С заходом в Баркисимето мы явимся в Коро на восемнадцать дней позже. Если же двинемся по берегу Токуйо, как советует Перико, то дойдем до подножья сьерры дней за восемь.

– Я ничего не боялся и не боюсь, – с вызовом отвечал Филипп, – кроме мучительного перехода через сьерру: он грозит нам куда большими опасностями, чем все хирахары.

По прибытии в Кибор он велел было разбить лагерь, но воспротивился Янычар:

– Ради бога, не надо! Они на то и рассчитывают, что ночью мы устроим привал. Погляди – сегодня полнолуние, совсем светло; мы вполне можем прошагать еще несколько лиг.

– Не будет этого! – непреклонно сказал Филипп. – Я не собираюсь удирать от преследователей, как жалкий трус. Кого мне опасаться? Карвахаля? Я победил его, и я его унизил. Он потерял почти всю свою конницу и большую часть оружия. Жаль, что ему досталась добыча и план покорения Эльдорадо.

Не вдаваясь в дальнейшие объяснения, он приказал своим тридцати всадникам устроить бивак под сенью небольшой рощицы, прохлада которой была особенно желанна после перехода по колючим зарослям.

Филипп улегся в гамак и устремил взгляд на лунный диск, полускрытый переплетением ветвей. Ему казалось, что он то возносится куда-то ввысь, то погребен заживо.

Завершался этот бурный, богатый событиями и неожиданностями день – день его триумфа, и только поведение Каталины вселяло в душу Филиппа недоумение и досаду. Янычар подтвердил его подозрения: да, там, у реки, Каталина заманила его в засаду.

– Если бы я не подоспел вовремя, песенка твоя была бы спета. Я узнал это от солдат за минуту до того, как они попытались схватить меня.

– Это не женщина, а дьяволица! – отвечал ему Гуттен.

– Э-э, дон Филипп, какая там дьяволица! Самая обыкновенная шлюха. У этих тварей особенный дар: они нутром чуют удачу. И не мудрено: они ведь с рождения должны быть настороже. Они широко открывают объятья первому встречному, но глаза у них открыты еще шире, и уж они своего не проморгают, будь уверен. Раз попавшись, они начинают морочить других и взыскивают с дурней то, что задолжали им прохвосты. Мне ли не знать этого – я ведь сын знаменитой проститутки «Уноси ноги», потаскухи по ремеслу и отравительницы по призванию.

Филипп, улыбаясь, слушал его, мысленно сравнивая речи Герреро с тем, что когда-то в Арштейне говорил ему их замковый капеллан: «Чем красивей женщина, тем больше вероятия, что она – орудие сатаны, только и мечтающего погубить таких юношей, которые, подобно тебе, принесли обет целомудрия».

Как потешался над этим Федерман!

«И ты, и твой монашек просто с ума спятили! Что общего между женщиной и сатаной? И мужчины, и женщины повинуются непреложному закону, а такие красавицы, как Берта, едва ли не с пеленок знают, что способны покорить мир, вот они и тешатся с кем и сколько их душе угодно. Оттого и проистекает их уверенность с теми, кому они по сердцу: они точно вода для жаждущих уст. Если, как обычно это бывает, лицо воздыхателя в их присутствии озаряется радостью, они тотчас начинают ломаться и жеманничать: сегодня, мол, нет, но завтра – ваша. И ведут они себя в точности как суки в поре – убегают от кобелька, чтобы потом остановиться и отставить хвостик. Но если им попадается такой, на кого их ужимки не действуют – вот ты, например, – то они готовы позабыть и приличия, и стыд, лишь бы добиться своего. И уж тогда не ты их обхаживаешь, улещиваешь и прельщаешь, а они сами сбрасывают с себя одежду и взбивают подушки. Вот чем объясняются все твои приключения с бабами: вовсе они не бесстыдные дщери сатаны, а ошалевшие от похоти самки, позабывшие о притворстве».

Гуттен предавался этим воспоминаниям, вслушиваясь в стрекот цикад, нарушавший безмолвие ночи. Сон не шел к нему. Во рту пересохло. В десяти шагах от него журчал ручеек. Весь отряд спал. Лишь четверо часовых – по одному на каждую сторону света – охраняли сон своих товарищей. Гуттен медленно направился к ручью, ничком бросился на землю и припал губами к роднику. Ощущение того, что рядом кто-то стоит, пронизало его: он поднял голову. На другом берегу стояла, улыбаясь ему, женщина.