Через неделю Гуттен и Штевар приехали в Ульм. Высокие стены, окружающие город в устье Дуная, отблескивали темно-красным в лучах послеполуденного солнца. Путники проникли в город через восточные ворота и немедля поняли, что происходит нечто из ряда вон выходящее. Повсюду виднелись кучки оживленно переговаривающихся людей – самый воздух, казалось, насыщен тревожным ожиданием.

– Господи, спаси и сохрани нас! – испуганно воскликнул какой-то старик, выслушав известие, принесенное офицером.

– Что стряслось, лейтенант? – спросил Гуттен.

– Турки, сударь, турки! – прерывающимся от важности сообщения голосом отвечал тот. – Турки наступают на Вену! Их двести пятьдесят тысяч, и предводительствует ими сам Сулейман.

Гуттен рассеянно теребил бороду.

– Надо сей же час отправляться в Вену, – сказал он Штевару. – Я нужен отчизне и эрцгерцогу.

– Полно, Филипп! Куда тебе ехать? Через два часа стемнеет. Давай-ка лучше зайдем в эту харчевню – тут довольно чисто – да поужинаем. Переночуешь, а на рассвете тронешься в путь со свежими силами.

Они сели за широкий стол и принялись за сочного жареного гуся. Сидевший напротив белобрысый веснушчатый крепыш то и дело приветливо посматривал на них, словно ожидая возможности вступить в разговор. Гуттен не обращал на него внимания и горячо доказывал Штевару, что должен выехать сегодня же в ночь.

– Прошу прощения, сударь! – не выдержал наконец крепыш. – Я невольно подслушал ваши слова. Вам нужно попасть в Вену? Нет ничего проще. Я капитан быстроходного парусника, который через два часа снимется с якоря. Если угодно, могу взять вас на борт.

– Как славно! – просиял, позабыв свою надменность, Гуттен. – Принимаю ваше предложение.

– Меня зовут Андреас Гольденфинген, – представился моряк. – Ручаюсь вам: быстрей, чем на моей посудине, вы ни на чем до Вены не доберетесь, тем паче что Дунай сейчас полноводен, а ветер попутный.

Он пустился было в пространные объяснения, но тут за спиной у Гуттена раздался голос, при звуке которого он так и подскочил на стуле:

– Здорово, толстяк! Здорово, старый плут!

Гольденфинген радостно облобызался с новоприбывшим – рыжеволосым статным молодым человеком лет двадцати восьми.

– Как я рад нашей встрече, господин Федерман!

– Клаус! – вскричал, обернувшись, Гуттен.

А Штевар впился в лицо гостя внимательным взглядом. Федерман был среднего роста, волосы его и борода были тщательно подстрижены. Портило его лишь легкое судорожное подергивание головы – она то и дело откидывалась к левому плечу. Швабское наречие, на котором он говорил, звучало в его устах так певуче и музыкально, что Даниэль, хоть и был предубежден против Клауса, памятуя нелестный отзыв графа Циммера, почувствовал, что веселость гостя поневоле передается ему. Федерман приветствовал его с дружелюбной непринужденностью, не дожидаясь, пока ревнитель этикета Гуттен церемонно представит их друг другу. Все снова уселись за стол, бегло обмениваясь новостями. Кто-то сослался в разговоре на графа Циммера, и Федерман лукаво спросил у Штевара:

– Мне было и невдомек, сударь, что вы понимаете язык зверей! Как это вы сумели объясниться с этим боровом? – И, не получив ответа, повернулся к Гольденфингену: – Ну, поговорим о вещах более приятных. Скажи мне, толстяк, в добром ли здравии оставил ты свою красавицу Берту? Во всей империи не сыскать трактирщицы милее. А уж стряпня ее и вовсе чудо из чудес.

– Спасибо на добром слове, – поклонился моряк. – Непременно передам жене.

– Что занесло тебя в Ульм? – спросил Гуттен, дотоле молчавший. – Я полагал, ты уже плывешь в Венесуэлу.

– Отчаливаем завтра на рассвете. Я приехал проститься с матерью и отцом. Со мной несколько латников и двадцать четыре силезских рудокопа. Ну, а ты что намерен делать? Неужели так до старости и будешь бегать с поручениями их величеств?

– Ради бога, замолчи, Клаус! – взмолился Филипп. – Разве тебе не ведомо, что моя служба зиждется на строжайшем соблюдении тайны?

– Да какая там тайна! Здесь, в Ульме, каждая собака знает, кто ты и чем занимаешься. На рыночной площади один из моих латников сказал мне: «Только что прибыл Филипп фон Гуттен, любимый государев гонец». А когда я спросил у какого-то старика, где тебя найти, он не только указал мне эту харчевню, но и добавил: «Он – вылитый Альбрехт Дюрер в молодости». Ты видел в Нюрнберге его автопортрет? Действительно, похож как две капли воды: темно-русые длинные волосы и скорбный лик Христа. А почему бы тебе не отправиться со мной в Индии? – внезапно перебил он себя. – Может, там твое счастье? Вернешься, обретя и деньги, и опытность.

– И думать нечего! Турки собираются осадить Вену, угрожают Европе. Мое место – подле императора и эрцгерцога.

– Ах, это старо как мир: Восток воюет с Западом. Сулейман ничем не лучше и не хуже Аттилы или Чингисхана. Скоро ему надоест это все, и он опять заберется в свое логово. Едем-ка лучше со мной в Индии, Филипп фок Гуттен!

– Сударь, – почтительно напомнил Гольденфинген, – нам пора.

Они не спеша дошли до пристани. Солнце садилось. Матросы отдали швартовы, и судно двинулось вниз по течению. Федерман весело крикнул на прощанье:

– Прощай, рысачок!

Свежий вечерний ветер, задорная дунайская волна несли парусник. Гуттен хмуро смотрел на воду.

– «Рысак их величеств»! – горестно бормотал он. – С восьми лет прилипло ко мне это прозвище. Я не слезаю с седла, я живу на коне, только кони эти все время разные, и ни один из них не принадлежит мне. Каждое утро я пересаживаюсь на нового, а если везу сообщение особой срочности, меняю коней до трех раз за сутки. Сегодня Ульм, завтра Регенсбург или Штауфен, Лион, Толедо или Севилья. Я передаю секретные сведения от эрцгерцога императору, от императора – эрцгерцогу. Ни разу не отдыхал я больше трех недель, ни разу не оставался в одном месте дольше трех месяцев. Двести миль покрыл я только для того, чтобы осведомиться у графа Циммера, любит ли он государя. Пятнадцать дней бешеной скачки – и все для того, чтобы задать ему один-единственный вопрос. Гонцу прославиться не суждено.

– Сударь, – окликнул его Гольденфинген, – нравится ли вам наша река в этот вечерний час?

– Нравится, – вяло отвечал он.

– Дунай – главная дорога Европы. До войны я ходил до самого Черного моря, в Крым. Теперь, правда, довольствуюсь тем, что плаваю от Ульма до Вены.

– И вам не надоела такая жизнь? Вечно в дороге, хоть дорога эта сама движется под вами?

– Боже сохрани! Нисколько не надоела, хоть я и женат на самой красивой женщине во всей Швабии – господин Федерман сказал вам чистую правду. На паях с моим отцом она держит постоялый двор на Аугсбургской дороге, и это приносит нам недурной барыш.

– Позволь тебя спросить тогда: зачем же, имея хорошую жену и выгодное дело, бултыхаться в этом корыте?

– Скажу вам по совести: мне непременно надо встречать закат в одном месте, а восход – в другом. И как ни люблю я свою Берту и старика отца, а больше недели с ними рядом не выдерживаю. Что-то гонит меня в дорогу, словно я от самого себя убегаю или в меня вселяется бес.

– А что жена на это говорит?

– Не противится. Мне с ней чертовски повезло, – довольно засмеялся он. – Она, сознаюсь вам, одержима тем же недугом. Не может долго быть бок о бок с одним мужчиной. Первый ее муж – она прожила с ним четыре года – держал ее на своей мызе чуть ли не взаперти, она, кроме уток да кур, никого и не видела. Впору было отчаяться, но тут, на счастье, господь прибрал супруга. Она и поклялась, что выйдет замуж только за того, кто от времени до времени будет отпускать ее на волю. Вот потому мы и живем с нею так мирно и счастливо.

Гуттен, заинтересованный и в то же время слегка раздраженный, спросил, желая найти причину своему недовольству:

– А дети у вас есть?

– Бог не дал.

Гуттен нахмурился.

– Что за диковина? Не навели ли на нее порчу? Четыре года замужем, сменила двоих мужей – и до сих пор не понесла? Воля твоя, тут дело нечисто.