«И Белалькасар, – продолжал Лимпиас свой рассказ, – и Кесада искали озеро, в середине которого возвышался храм с золотыми идолами в половину человеческого роста. Из золота были отлиты даже и кровли его. Храм этот был выстроен касиком племени гуатавита в память жены и дочери, утопленных им в этом самом озере в припадке безумной ревности. Опасаясь, что тени погибших будут преследовать его, касик испросил совета у жрецов, и те повелели ему воздвигнуть на месте их гибели храм и раз в год, раздевшись донага и обвалявшись в золотой пыли, бросать в воду золотые вещицы и самоцветные камни. Белалькасар, выслушав эту историю, немедля велел своим солдатам отыскать „позолоченного касика“. Я полагаю, что храм находится к югу от Боготы, по эту сторону хребта, то есть в крае, управляемом нашим губернатором, и не я один был такого мнения: среди людей Кесады нашелся некий турок, пройдоха и плут, каких свет не видывал, и вот он клялся бородой Магомета и Пресвятой Девой Макаренской, что храм – в том месте, где я указал. Турка этого фамилия была Герреро, но все звали его Янычаром, ибо он служил когда-то в войске султана. Это человек чрезвычайно веселого нрава, но зловреден, как чирей».

Спира, безуспешно стараясь казаться любезным и учтивым, сказал:

– Предлагаю вам, маэсе Лимпиас, присоединиться к нашей экспедиции. Я хочу, чтобы вы стали моим заместителем.

Педро Лимпиас широко улыбнулся своим беззубым ртом, всхлипнул от избытка чувств и стал перед губернатором на колени.

– Скоро настанет время, – продолжал Спира, – когда мы будем ходить по шею в золоте.

Трясясь в лихорадочном ознобе, он забрался в гамак и угасающим голосом попросил Филиппа:

– Пожалуйста, пришлите сюда Переса и Диего де Монтеса. Может быть, они помогут мне своими снадобьями.

Гуттен с состраданием смотрел на его смертельно бледное лицо, на иссохшую желтоватую кожу. Крупная дрожь сотрясала все его тело.

– Малярия, – определил Перес де ла Муэла.

– Он выздоровеет?

– Господь милостив, – ответил Диего де Монтес, – хотя у губернатора на лице печать смерти.

Несколько дней Спира горел в лихорадке, но потом жар унялся, и губернатор, хотя на него было страшно смотреть, поднялся с одра болезни и взялся за снаряжение и подготовку экспедиции, в чем деятельное участие принял многоопытный Лимпиас. Но однажды утром он предстал перед Спирой, явно чем-то очень огорченный:

– Скверные новости, ваша милость. Епископ посылает меня в Маракайбо с ответственным поручением, которое займет несколько месяцев. Если ко времени моего возвращения вы еще будете в Коро, я немедля присоединюсь к вашей экспедиции.

– Иными словами, вы…

– Иными словами, я никак не смогу сопровождать вас.

– Но это неслыханно! – вспылил Спира. – Вы же свободный человек, отчего бы вам не отказаться от поручения епископа?

– В том-то и дело, что я не свободен, – уныло отвечал тот. – Епископ намекнул мне, что по милости Федермана мною очень и очень интересуется правосудие. Епископ пообещал забыть все мои прежние грехи, если я исполню его волю.

Спира, едва дождавшись, пока Лимпиас выйдет за дверь, дал волю своему гневу:

– Опять этот епископ! Я отлично понимаю, чего он хочет – самому снарядить экспедицию и с помощью Лимпиаса достичь Эльдорадо. Он просчитался! Лимпиас был слишком разговорчив, и я вполне обойдусь без него. Мы отыщем Дом Солнца сами. Но следует торопиться и выступить как можно раньше. Должно выиграть время. Где Монтальво?

В сопровождении Гуттена он направился к конюшням и неподалеку от манежа, где выезживали кавалерийских лошадей, они обнаружили Лопе де Монтальво, который поджидал их с самым надменным и неприветливым видом.

Спира против своего обыкновения заговорил весьма любезно:

– Можно считать, Эльдорадо у нас в кармане.

– Хорошо бы, чтобы там еще что-нибудь было, – ответил Лопе, щурясь от солнца.

– Что вы хотите сказать?

– Коро никак не прокормить нас всех. Теперь, когда прибавилось воинство епископа, мы живем впроголодь.

– Да, это так, – согласился Спира, словно не замечая дерзкого тона Лопе. – А что же делать?

– Я думаю, что стоило бы мне взять сотню человек, дойти с нею до Баркисимето, где такое изобилие дичи и съедобных плодов, разбить там лагерь и поджидать главные силы. Экспедиция будет готова не раньше чем через несколько месяцев.

– Прекрасная мысль! – к несказанному удивлению Филиппа, воскликнул губернатор. – Так и поступим! Сделайте все необходимые распоряжения, с тем чтобы выступить завтра же!

– Слушаю, ваша милость! – весело ответил Лопе, вскочил в седло и галопом поскакал в город.

– И вправду блестящая мысль, – заметил Филипп, – отправить в Баркисимето передовой отряд. А когда тронемся в путь мы?

Спира посмотрел на него. Глаза его смеялись.

– Я – в июне или в июле. Вы – вместе с Лопе.

– Но почему, ваша милость? – в недоумении спросил Филипп.

– Хоть я и не обязан отвечать вам, но все же скажу: потому, что я не могу отдать авангард под начало сеньору Монтальво или любому другому испанцу. Я им не доверяю, а на вас полагаюсь всецело. Довольно с меня истории с Федерманом! Повторения не хочу. Эти люди несут в себе семя мятежа, зародыш смуты.

Выслушав его, Гуттен сказал:

– Не знаю, что мне делать с Перико и Магдаленой: с собой их взять нельзя, здесь оставить страшновато.

– Я пока позабочусь о них, – немедленно отозвался губернатор. – А потом что-нибудь придумаем.

– Благодарю, ваша милость. Я ведь считаю малышей своей семьей.

Филипп вошел в свою хижину сам не свой.

– Отчего такой кислый вид? – спросила Магдалена.

– Дурные вести, – ответил Гуттен и в немногих словах рассказал о случившемся.

Магдалена зарыдала в голос. Перико молча глотал слезы. Только через час удалось Гуттену несколько умерить их скорбь.

– Мне не нравится этот Спира! – заявила Магдалена. – Он вечно глядит на меня как на редкую козявку, а стоит мне заговорить – начинает хохотать, точно я его щекочу.

– Это от удовольствия, – нежно сказал Филипп. – Ты ведь у нас такая изящная и хорошенькая, поневоле рассмеешься. Знайте, что я ни за что не оставил бы вас, если бы не этот спешный отъезд.

Магдалена, немного поразмыслив, сказала:

– Капитан Монтальво берет с собой Амапари, чтобы не скучно было…

– Что за Амапари? Кто она такая?

– Такая длинная-длинная, тонкая-тонкая индеанка, помнишь, я как-то привел ее сюда, а Магдалена едва не зарезала, – вмешался Перико.

– И зарезала бы! – подскочила та. – Такая женщина моему хозяину не подходит!

– Ее считают в Коро первой красавицей, – гордо отвечал Перико.

В ту ночь – последнюю ночь, которую суждено было Филиппу провести в Коро, – он никак не мог уснуть. Предчувствие того, что он не увидится больше со своими карликами, томило его. Всю свою жизнь, с тех самых пор, как он покинул отчий кров, чувствовал он свое одиночество посреди многолюдья. Как ни любил король Фердинанд товарища своих детских игр и забав, между ними всегда была незримая, но непреодолимая стена, воздвигнутая разницей в их происхождении. Жизнь при дворе или на войне всегда оборачивалась для Филиппа мучительным одиночеством.

«Те, с кем сводит нас судьба, такие же ее рабы, как и мы сами, – думал он. – Не мы выбрали их себе в товарищи, и потому беседы наши касаются только пустяков, мы стараемся не сболтнуть чего-нибудь лишнего, а уж когда поднимемся по лестнице почестей и званий, и вовсе стараемся держать язык за зубами. Один за другим меняем мы города, полки и место ночевки. А вот с маленькими индейцами все было по-другому: впервые появились у меня веселые, шумливые, неугомонные друзья. Я делю с ними и хлеб, и кров; могу разговаривать с ними, а могу без смущения молчать. Хлеб, кров и молчание – это высшее выражение нежной близости, как сказал мне мой исповедник падре Тудела. Слова епископа, назначившего его капелланом экспедиции, подтвердились: он и впрямь оказался человеком с чистым сердцем и сильным разумом, ненавидящим предрассудки и болезненные фантазии. Когда я пересказал ему свое происшествие с таинственной женщиной, охранявшей устои Коро, он сказал мне: