– Но, ваше преосвященство…– начал Филипп.
– Ни о чем не тревожьтесь, мой друг, положитесь на меня.
Тут только епископ спохватился, что, заболтавшись, не представил Филиппу сидевшего рядом с ним священника – лысоватого человека средних лет с живыми и умными глазами.
– Познакомьтесь, дон Филипп, с падре Фрутосом де Туделой. Опытность его не знает себе равных, и советы его оказали мне неоценимую помощь в том, чтобы все поставить на свои места.
– Весьма рад, сеньор Гуттен, – любезно произнес священник, не вынимая сцепленных рук из рукавов сутаны. – Несколько лет назад я имел счастие побывать в вашей прекрасной отчизне.
– Падре Фрутос – ближайший друг и наперсник Бартоломе де Лас Касаса, столь ценимого нашим государем, – доверительным тоном сказал епископ.
– Вы преувеличиваете, ваше преосвященство, – отвечал священник. – В бытность мою в Толедо я был его прихожанином, только и всего.
– Сейчас я вас обрадую, Филипп, – сказал епископ, доставая из шкатулки два письма. – Это вам!
Одно письмо было от Морица, второе – от Даниэля Штевара. Оба были отправлены полгода назад. Епископ Мориц писал пространно и туманно. Штевар – точно и едко.
«Великий Камерариус, – прочел Гуттен в письме брата, – благодаря своему сверхъестественному дару увидел тебя в добром здравии и в блеске славы, о чем и написал в своих „Комментариях“, где, изложив сначала основы астрологии, приводит историю вашего путешествия как пример тех точнейших предсказаний, которые можно сделать благодаря звездам. Далее он пишет, что только удача и успех, не говоря уж о немыслимом богатстве, будут ждать тебя за порогом Дома Солнца. Сундуки братьев Вельзеров и подвалы государя будут ломиться, а императорское оружие будет покрыто бессмертной славой. Его величество Фердинанд Первый, которого я имел честь недавно лицезреть, весьма рад таким благоприятным пророчествам, как, впрочем, и Варфоломей Вельзер. Оба наказывали мне кланяться тебе.
Даниэль Штевар по-прежнему обретается в наших краях. Ходят слухи, что он намерен вступить на стезю священнослужения, а пока проводит целые часы в наблюдении за ходом небесных тел. Достойно сожаления лишь то, что он до сих пор водит дружбу с мерзостным колдуном Фаустом».
Прочитав письмо, Филипп сначала отогнал сомнения в достоверности предсказаний, подумав: «Мы ведь и вправду стояли на пороге Дома Солнца». Но потом заколебался, ибо дальнейшее оказалось совсем не таким, каким виделось оно Камерариусу: воля войска оказалась могущественнее звезд.
Филипп сорвал печати со второго письма: «…доктор Фауст настаивает на твоем скорейшем возвращении из Америки, утверждая, что в том краю тебе грозит смерть. По твоей милости рознь между Камерариусом и Фаустом достигла немыслимых степеней. Государев шарлатан пригрозил Фаусту, что добьется его высылки из Швабии, но наш друг, как ты легко можешь представить, и не подумав уняться, продолжал свои разоблачения, на рынках, в кабаках, с церковных амвонов утверждая, что Камерариус заблуждается, что экспедиция кончится провалом, а ты, Филипп, найдешь свою смерть на пустыре, в ночь полнолуния, от руки испанца и что присутствовать при этом будет красивая молодая женщина…»
Читая эти строчки, Филипп невольно вздрогнул.
Во время недавнего путешествия по льяносам была одна ночь, когда полная луна заливала кровавым светом пустырь, когда вокруг толпились испанцы, а рядом с ним стояла юная красавица. Да, это было в Варавариде, и подле него оказалась тогда Мария Лионса. Если бы не Себальос, сидевший с аркебузой на дереве, кто-нибудь из недолюбливавших Филиппа испанцев вполне мог прокрасться за ним и Марией в чащу и там убить. «Да, все так было! – чуть не закричал он. – То, что казалось Фаусту роковым предопределением, произошло. Он сумел постичь целое, но, слава богу, ошибся в частности! Прав Камерариус!»
Отставка была тяжким потрясением для Спиры.
Открывшаяся у него горячка едва не свела его в могилу. Потом, немного оправясь, он по совету Переса де ла Муэлы и Диего де Монтеса отплыл в Санто-Доминго, чтобы всерьез приняться за лечение.
– Все это обман, – возмущенно заметил епископ. – Наши лекари и знахари ничем не хуже тамошних. Просто-напросто этот негодяй хочет вымолить себе прощение, чтобы и впредь безнаказанно губить добрых христиан.
Коро – так уж повелось с самого его основания – постоянно становился ареной жестоких распрей, хоть и насчитывал всего три сотни жителей, которые все время враждовали друг с другом. Судья Наварро правил самовластно. Он оправдал Веласко, обвинявшегося в том, что уморил голодом Хуана Себальоса.
– Судья оценил мою месть, – рассказывал Гуттену Веласко. – Он так и сказал: «Взявший меч от меча и погибнет… Ты свободен!»
– Да неужели же ты не раскаиваешься в том, что погубил своего друга? – растерянно спросил Гуттен.
– Почему я должен раскаиваться? – непритворно удивился тот. – Я отплатил Себальосу той же монетой.
Гуттен окинул его изумленным взглядом, потом круто повернулся и ушел.
«Эти испанцы так прихотливо мыслят и чувствуют, – размышлял он по дороге, – что я иногда спрашиваю себя: неужто это те же самые люди, которых я знал в Европе? Удивления достоин и поступок Веласко, но не меньше – и решение судьи. Кто бы мог предположить, что человек, из-за какой-то безделицы так зверски умертвивший своего товарища, будет оправдан и признан невиновным?!»
– Поймите, милый мой Филипп, – увещевал его епископ, – что люди, попавшие сюда, уже не испанцы и вообще не европейцы: это дикие звери, существа с помутившимся рассудком, или сумасшедшие, как, например, этот изъязвленный Франсиско Мартин, ставший людоедом.
– Но отчего же это происходит? – воскликнул в смятении Филипп. – От ужасного климата? От лихорадки? От голода?
– И вы, и мой отец, и ваш покорный слуга, и добряк Гольденфинген – все мы страдали и от голода, и от лихорадки, и от убийственного климата, но, не в пример большинству, не ожесточились сердцем, не потеряли облик человеческий. Разгадка в том, думается мне, что экспедиции в Новый Свет привлекают молодцов, почитающих злодеяние добродетелью, а милосердие – малодушием. Этот сброд, как выразился Бартоломе де Лас Касас, – не солдаты, но толпа убийц, которые сами не знают, чего хотят и зачем они сюда приехали.
Ночью Филипп покачивался в гамаке, вперив взор в крытую пальмовыми листьями крышу своей хижины.
– Добрый вечер! – шагнув через порог, приветствовал его Диего де Монтес. – Я припас вам гостинец.
Из-за его широкой спины послышался звонкий, как будто детский смех, и Филипп заулыбался, увидев чету пигмеев.
– Они говорят, что очень рады видеть великана, у которого волосы цвета спелого маиса.
– Скажите, что и я рад им.
Карлики весело рассмеялись, когда Диего перевел им слова Гуттена. Девушка одним прыжком вскочила в гамак и ухватила Филиппа за бороду.
– Они просят простить их за то, что они обманули вас, назвавшись женихом и невестой. Малыш – невольник, но подружка его и вправду дочка вождя. В мужья ей был предназначен совсем другой, но она ни в какую не желала выходить за него.
Гуттен шутливо погрозил ей пальцем.
– Так, значит, мы имеем дело с беглецами?
– Да. Они мечтают пожениться и жить с нами, то есть с вами, сеньор Гуттен. Девица обещает печь вам лепешки неземного вкуса, а паренек будет обрабатывать землю, которую вы ему дадите.
– Ах вот как! – расхохотался Филипп. – Я одним махом получаю и ключницу, и дворецкого! Что ж, беру их на службу!
Индейцы, услышав это, схватились за руки и заплясали вокруг Гуттена, живо напомнив ему Арштейнский лес, и эльфов, кружащихся на поляне, и горячее дыхание раскосой красавицы ведьмы. Но в ушах у него зазвучал голос доктора Фауста: «…турок клянется Магометом, двое карликов оплакивают вашу гибель…»
С помощью Диего де Монтеса пигмеи достигли изрядных успехов в изучении испанского языка и через три месяца могли уже сносно объясняться на нем. Гуттену, обратившему их в католическую веру, стоило немалых трудов уговорить девушку прикрыть свою наготу куском красной материи. Оба были окрещены и получили христианские имена Фернандин и Магдалена, хотя юноша откликался и на прежнее свое прозвище Перико. [13] Новые знакомцы сумели заполнить пустоту в душе Филиппа, томящейся от праздности и ожидания. По вечерам, посадив карликов перед собой в седло, он возил их по городу, а в хижине сколотил для них топчанчик, чтобы они предавались своим любовным утехам не прилюдно. Перико и Магдалена, усердные и хлопотливые, точно гномы, в скором времени и без особого труда приобщились к жизни европейцев, постигли их нравы и обычаи; Перико скакал на неоседланной лошади по улицам Коро, а Магдалена, уперев руки в бока, отчаянно торговалась на рынке, доказывая, что язычок у нее подвешен не хуже, чем у самой бойкой севильянки.
