– Прошу прощения, ваша милость, – дрогнувшим голосом сказал Мартин, – как видно, дарование мое не позволило воплотить достойное намерение.

Затрясшись от ярости, Спира приказал:

– Немедля убрать это!

– Слушаю, ваша милость, – печально и покорно промолвил художник.

Спира в бешенстве повернулся к нему спиной.

– Уйдем отсюда!

Гуттен следовал за губернатором в двух шагах и думал, что с того дня, как Спира велел заживо сжечь Франца, нрав его сделался еще круче, поступки – еще более странными, действия – безрассудными. «Уж не порча ли на нем?»

Вильегас поставил на стол кувшин неведомого напитка.

– Попробуйте, ваша милость, его гонят из мякоти здешней агавы. Прислан мне как диковина неделю назад.

– Тьфу! – сплюнул губернатор, едва пригубив. – Что за черт! Словно жидкий огонь. Как его можно пить?!

– Вы не правы, ваша милость, – со снисходительной улыбкой ответил Вильегас. – Пьют, и в изрядных количествах. С тех пор как Амвросий Альфингер преподнес несколько кувшинов в дар императору, мы должны посылать по бутылке на каждый корабль, заходящий в порт.

В эту минуту появился еще один испанец. Не в пример прочим он носил безукоризненный колет черного бархата и, судя по всему, нимало не страдал от жары. У него была черная, тщательно подстриженная бородка, глубоко запавшие глаза и скорбная складка губ, которые тотчас раздвинулись в любезную и приветливую улыбку, едва вошедший узнал среди присутствующих Спиру.

– Представляю вам, ваша милость, Хуана де Карвахаля, – сказал Вильегас, – он писец в нашей ратуше, а при покойном вашем предшественнике отправлял обязанности секретаря.

Спира сдвинул брови, глаза его вспыхнули.

– Я был секретарем Альфингера, – поспешил объясниться Карвахаль, – но к злодействам его никакого касательства не имел.

Лицо губернатора разгладилось, но тотчас раскаленными углями загорелись глаза Педро де Лимпиаса и он, что-то невнятно бормоча и странно гримасничая, вылетел на улицу.

– Мне известны все преступные деяния Амвросия Альфингера, – сказал Спира, – а вас, сеньор Карвахаль, попросил бы забыть, что о мертвых плохо не говорят, и рассказать мне об участии в них Николауса Федермана.

Карвахаль чуть подался назад, и на лице его промелькнуло выражение жестокого ликования. Он пригладил бородку и уже открыл было рот для ответа, как в комнату вошел кривоногий человек самой мрачной и отталкивающей наружности. Он подал Вильегасу письмо и исчез за дверью, так и не произнеся ни слова.

– Можно ли после этого не верить в предзнаменования? – весело начал Карвахаль. – Вы спросили меня про Федермана, и как раз в эту минуту появляется Санчо де Мурга – человек, бывший при нем палачом…

– Объяснитесь, – сказал Спира, выпрямляясь в кресле.

– Да-да, ваша милость. Вы, без сомнения, в избытке наслушались рассказов о злодеяниях Альфингера и почти ничего не знаете о преступлениях Федермана. А я – я, которому приходилось страдать от них обоих, – невольно задаюсь вопросом: кто из них был хуже? Кто пролил больше крови?

Гуттен покраснел и сжал кулаки. Карвахаль продолжал:

– Скажу вам для примера: когда они вели рабов в колодках и кто-нибудь из них терял силы от долгих переходов, Санчо во исполнение воли Федермана рубил им головы, чтобы не задерживать караван. Я своими глазами видел, как он обезглавил трех красивых индеанок.

Недоверчивый ропот вновь прибывших потонул в негодующих возгласах жителей Коро.

– Федерман, – все больше распаляясь, говорил Карвахаль, – величайший убийца в Новом Свете, подлец и негодяй, вполне заслуживший свою жалкую гибель в морской пучине!

С порога раздался звучный голос Педро Лимпиаса:

– Долго ли ты еще будешь клеветать, мерзавец? Карвахаль побледнел. Лимпиас бросился к нему; Гольденфинген и Лопе едва успели удержать его, и тот забился в их руках, рыча от ярости:

– Мерзавец! Подлец! Клеветник! Все, что ты наговорил, – наглая ложь. Ты не можешь простить сеньору Николасу, что та старая потаскуха предпочла его тебе! Вот ты и бесишься!

– Придите в себя, Лимпиас, или я прикажу посадить вас под арест! Ступайте прочь! – в ярости закричал Спира.

Как только дверь за Лимпиасом закрылась, губернатор ласково попросил Карвахаля как можно подробнее рассказать о деяниях Федермана, и рассказ этот затянулся далеко за полдень. Гуттен, которому стало невтерпеж от этого потока ненависти, попросил разрешения удалиться.

– Разрешаю, – с неожиданным благодушием ответил Спира, – и прошу только возвратиться к вечерне. Мы отужинаем вместе.

Гуттен, ни с кем больше не прощаясь, вышел из комнаты и отправился на поиски Лимпиаса. Он обнаружил его неподалеку от церкви в игривой беседе с полногрудой томной индеанкой.

– Такого подлеца, как этот Карвахаль, свет не видывал! – вскричал он. – Правда, что Николаус Федерман был человек не без причуд, рука у него была тяжелая, а отвага граничила с безрассудством; правда и то, что он приколол скольких-то там индейцев, не в добрый час попавшихся ему, но делать из него злобного кровопийцу не позволено никому, и меньше всех – этому сукину сыну.

Смех и голоса заставили их обернуться: двое солдат пинками гнали перед собой престарелого индейца, который блаженно улыбался, невзирая на удары, которыми подгоняли его солдаты, и град камней, которыми осыпали его мальчишки. Все тело старика было покрыто язвами.

– Бедняга, – с глубоким сочувствием произнес Лимпиас. – Этот безумец – вовсе не индеец, как можно было бы подумать, а самый что ни на есть кастилец. Зовут его Франсиско Мартин. Он был один из тех, кто под началом капитана Басконии вез сокровища из Маракаибо и сбился с пути. Умирая в сельве с голоду, он отведал человечины, и она так пришлась ему по вкусу, что он примкнул к какому-то дикому племени людоедов. Чуть больше года назад удалось изловить его и доставить в Коро. Что же сделал он, залечив раны и немного отъевшись? Сказал, что тоскует по жене и детям, и, ни с кем не простившись, сбежал обратно. За ним отрядили людей, поймали его, а он удрал снова. Это уже третий раз. Епископ распорядился отправить его в Испанию – может быть, тамошним лекарям и монахам удастся изгнать бесов, обуявших несчастного.

Вечером Гуттен явился к губернатору. Спира не скрывал тревоги:

– Меня только что известили о том, что два часа назад в гавани бросил якорь корабль с вооруженными людьми на борту. Кто они? Зачем приплыли? Если это подкрепление, придется отправить их обратно: в Коро не хватит продовольствия.

Была уже глубокая ночь, когда возле домика, где ночевал Филипп, осадил своего взмыленного коня какой-то всадник. Филипп осторожно выглянул наружу. Перед ним, улыбаясь, стоял живой и невредимый Николаус Федерман.

– После второго выхода, – начал он свой рассказ, – вы вернулись в гавань, а меня вынесло в открытое море. Мы благополучно добрались до Канарских островов, но отправились не в Тенерифе, а в Гомеру, которой управляет мой приятель Санчо де Эррера. Во исполнение давно задуманного плана оттуда мы поплыли в Санто-Доминго: ведь именно там решаются все дела, так или иначе имеющие касательство к Индиям. Эрреру я попросил молчать о том, что мы погостили у него на острове, и он уважил мою просьбу, оставив вас в неведении. Прибыли мы в Санто-Доминго, и как ты думаешь, кого повстречали там? Родриго де Бастидаса, епископа Коро! Ему не больше тридцати лет, он пузат, как винная бочка, но смышлен на редкость: схватывает на лету. Я поведал ему обо всех моих передрягах в Америке, рассказал и про Дом Солнца и тотчас заручился его поддержкой. Дело дошло до того, что он настрочил длинное письмо императору, без околичностей уведомив его, что Спира никак не годится в губернаторы, а я с моей хваткой и опытностью просто-таки создан для этой должности. А? Каково?

Филипп, покраснев, замялся.

– По мнению епископа, – продолжал, не дожидаясь ответа, Федерман, – ты тоже должен написать государю по праву приближенного и в память его к себе благоволения.