– Видите ли, сударь, – тотчас возразил Федерман, – в мореплавании такое случается сплошь и рядом. Дождемся, когда буря уляжется, и снимемся с якоря. А пока что должно повеселиться на славу и впрок: восемь дней мы даже не увидим женщин. Следующая стоянка у нас только на Канарах.

Спира поглядел на него осуждающе, а Гуттен покраснел.

Тридцатого октября шторм наконец стих, и корабли экспедиции снова подняли паруса, но не успели они выйти в открытое море, как новая буря, еще страшнее первой, принудила их вернуться в гавань. Каравеллы, которыми командовали Спира и Гуттен, причалили к берегу благополучно, а корабль Федермана исчез.

– Затонул, – уверенно сказал Спира.

Но на следующий день они получили известие о том, что Федерман, целый и невредимый, укрылся в бухте Кадиса.

Снова корабли флотилии собрались вместе и, дождавшись погоды, в первых числах ноября предприняли третью попытку. Но Нептун, как сказал Гольденфинген, видимо, задался целью погубить их: тотчас разразился шторм, ярость которого не шла ни в какое сравнение с первыми двумя, и четыре каравеллы без малейшего участия судоводителей оказались в Санлукаре. Снова не досчитались Федермана.

Назавтра все оставалось по-прежнему. На третий день опасения сменились непреложной уверенностью. Через две недели экипаж Николауса Федермана внесли в список погибших.

Спира, облачившись в глубокий траур, присутствовал на заупокойной мессе.

– Это за его душой охотился сатана, – обратился он к Гуттену по окончании литургии, – отныне и впредь нам не встретится больше никаких препятствий.

Гуттен, решив не перечить ему, бодрым шагом направился домой.

– Капитан-генерал не прав, – мрачно произнес чей-то голос за спиной. Гуттен обернулся и увидел негра Доминго Итальяно, которого за непомерно большие уши прозвали Нетопырем. – Нехорошо все валить на Федермана. В нашем невезении никто не виноват.

Гуттен заметил, что паж Спиры, идущий в нескольких шагах от них, прислушивается, и решил переменить предмет разговора.

– Ну как поживают ваши собачки, дружище Итальяно?

– Рыжий пес, которого так любил сеньор капитан-генерал, помните? – ухитрился сломать клетку и прыгнуть за борт. Не знаю, как и доложить об этом. Боюсь, сеньор Спира рассердится.

При этих словах на губах пажа снова появилась злорадная ухмылка. Обеспокоенный Гуттен поспешил взять негра под руку и прибавил шагу.

Все попытки сняться с якоря оканчивались неудачей: шквальный ветер не давал судам выйти из бухты. Кое-кто из экипажей уже сбежал, наскучив бесконечным ожиданием.

– Ходят слухи, что экспедицию нашу сглазили, – пробормотал Перес де ла Муэла. – Келлер, капитан пятой каравеллы, услышавши про это, сбежал в Севилью от греха подальше.

К концу ноября, после еще двух неудачных выходов больше двухсот человек отказалось от участия в экспедиции, приводя один и тот же довод: «Тут дело нечисто».

– Если мы будем бездействовать, – сказал Лопе де Монтальво, сменивший Келлера, – вся наша американская затея лопнет: двести разбежалось, сто двадцать утонуло с Федерманом. Осталось всего-навсего двести восемьдесят человек.

– Это колдовство! Это козни сатаны! – твердил Спира. – Но я найду того, кто навел порчу на экспедицию, я сумею отыскать его! Нет сомнения, он таится среди нас! До сих пор я грешил на Федермана – человек с таким темным прошлым невольно внушает подозрение.

Но нет, это оказался не он, ибо Федерман лежит на дне морском, а мы так и не можем выйти в море. Но кто же тогда? Должно быть, этот человек повинен в тягчайших грехах против господа. Должно быть, он запятнан с головы до ног… И он – среди нас! Есть ли у вас какие-нибудь предположения, сеньор Гуттен? Что вы думаете об этом, Гольденфинген? Непременно уведомьте меня, как только заметите что-нибудь подозрительное.

Филипп и Гольденфинген быстро переглянулись и тотчас поспешили потупить глаза.

Лопе де Монтальво понуро тащился на коне по улицам города. Попадавшиеся навстречу солдаты и моряки приветствовали его, а он отвечал им неразборчивым ворчанием или не отвечал вовсе. По общему мнению, скорое продвижение по службе не пошло ему на пользу: он сделался нестерпимо надменен, чересчур властен и недоступен.

«Правильно ли я поступил, что пошел в военную службу? – размышлял Лопе. – Конечно, битвы и сражения так же сладостны, как ночь любви или веселый пир. Да это и есть самый настоящий пир, пир в честь Марса. Что сравнится с тем чувством, когда ты, уставив копье, вытянувшись в седле, летишь на врага, врезаешься в его ряды, разишь направо и налево; когда ты предаешь огню его города, грабишь его сокровища, насилуешь его женщин! Как сладостно вонзить клинок в трепещущую плоть врага и сказать себе: „Он умер, а я жив!“ Как сладостно жить, разминувшись со смертью! Война похожа на красивую женщину, а битва – на обладание ею. Какое зрелище являют взору выстроенные перед боем всадники в сверкающих доспехах и пернатых шлемах и развевающиеся в воздухе значки и знамена! Кони переступают с ноги на ногу, постукивают копытами, точно цыгане каблуками».

– Да-да! – воскликнул он, припомнив, как танцуют на дощатом помосте цыгане. – Сначала они пристукивают каблуками еле слышно – и впрямь точно лошади у коновязи, терпеливо ожидающие седоков. Но вот они одушевляются, и каблуки их грохочут часто, как будто целый эскадрон тронулся с места; вот он идет шагом – это короткая, размеренная дробь, потом перешел на рысь и вот, наконец, мчится галопом, наводя ужас на врага. Я люблю сражения! Люблю запах пороха, грохот и рев пушек, ослепительное зарево пожаров, стоны женщин – сладкой добычи победителей! Но ведь сражения происходят не каждый день: большую часть времени солдат живет в тишине и покое и томится, как на проповеди. Ах, это ожидание бесит меня, изводит, губит! Да и будут ли в этой Америке сражения? Говорят, тамошние мужчины хрупки и слабы, а ростом с десятилетнего ребенка. Один верховой кастилец справится с целой сотней таких. Если это так, то незачем и отправляться в Новый Свет – что за удовольствие убивать, не рискуя быть убитым?! Наслаждение – пронзать врагов копьем, ожидая, что и тебя вот-вот продырявят насквозь; наслаждение – рубить головы, молясь богу, чтобы не слетела с плеч и твоя собственная. Да и тамошние чудеса в решете мало меня занимают. В Индиях нет врагов, но зато золота в избытке. Нет, отец был прав, когда повторял: «Война – это занятие для мужчин, а не для старцев». Через пять лет мне будет уже тридцать четыре года… Погоди-ка, – перебил он себя, – что это за парень прошел мимо, поглядел на меня, но не поклонился? Вроде бы я его знаю… Но откуда?.. У меня скверная память на лица. Едва запоминаю тех, кто у меня под началом… Но на этом наш мундир. А лицо девичье… Может, он брат одной из тех, кто грел мне постель?

«Франсина! – осенило его. – Но что эта потаскушка здесь делает и для чего переоделась мужчиной? Зачем она остригла волосы?»

Он резко натянул поводья, развернул коня и поскакал назад, шепча: «Я разыщу этого оборотня, где бы он ни прятался!»

Но искать не пришлось: на первом же углу в окружении четырех других парней Лопе нашел того, за кем гнался.

– Скажи-ка мне, толстяк, – спросил он повстречавшегося ему Гольденфингена, – что это за белобрысый юнец, который потешает своих приятелей?

– Вон тот? Это мой земляк. Зовут его Франц Вейгер.

– Ты уверен, что земляк, а не землячка? Уж больно он смахивает на женщину.

Гольденфинген расхохотался:

– Да, он не вас первого сбивает с толку. И обличье у него, и повадка – все как у бабы. Однако же он мужчина. Я самолично, дабы пресечь сплетни, велел ему прилюдно разоблачиться.

– Значит, мужчина? Ну хорошо!.. – в ярости вскричал Лопе.

– Да что стряслось?

– А то, что этот твой земляк – низкий распутник! Педераст!

– Такая слава ходила о нем и в наших краях, но я-то думал, на него наговаривают по злобе.

– Клянусь тебе, он педераст!

– Да откуда ж вы знаете? – наморщил лоб Гольденфинген.