Дверь в галерее вела в часовню. Войдя туда, Катрин вскрикнула от удивления. Храм был невелик: веероподобный свод нефа опирался на массивные, серого камня колонны в романском стиле. В центре, на катафалке, покрытом черным и золотым, одетый в роскошный костюм из черного бархата, покоился ребенок. У его ног лежал герб его матери рядом с гербом герцога Бургундского, который пересекала зловещая красная полоса. Четверо воинов в сияющих доспехах стояли, опираясь на алебарды, по одному в каждом углу катафалка, неподвижные, как статуи. Множество толстых желтых восковых свечей, освещавших часовенку с маленькими окнами, придавали торжественность происходящему.

Старые стены были почти закрыты знаменами и черными бархатными драпировками. Великолепие увиденного изумило Катрин, которая повернула к подруге удивленное лицо. Эрменгарда неожиданно всхлипнула и подняла руку движением, исполненным неосознанного высокомерия.

Не говоря ни слова, Катрин подошла и стала на колени у тела. Она испытывала нечто похожее на благоговейный трепет и едва смела взглянуть на ребенка: ей было больно видеть, как поразительно он был похож на своего отца. Она так давно не видела его, что едва узнала. В своем последнем сне он казался таким высоким со своими маленькими ручками, скрещенными на груди! В чертах его лица уже проступило высокомерие, и короткие светлые волосы были точно такими же, как волосы Филиппа.

Он не мог быть сыном другого человека, и смутное чувство ревности усилило ее горе. Создавалось впечатление, что маленький Филипп намеренно отвернулся от своей матери, отделяя себя от нее, чтобы приблизиться к человеку, который дал ему жизнь. Пронзительная боль печали и раскаяния поразила сердце женщины: она сожалела о том времени, которое потеряла. Должно быть, она сошла с ума, оторвав себя от него, а его от себя! А теперь смерть навечно разлучила их… Она жестоко упрекала себя за холодность, за безразличие… Уже ослабевшие узы плоти и крови неожиданно причинили невыносимую боль!

Ей хотелось схватить маленькое тельце, согреть его, вернуть к жизни, чтобы жить вместе. Она отдала бы свою жизнь за то, чтобы увидеть открытые глаза Филиппа, чтобы он улыбнулся ей. Но не ей, а Эрменгарде он улыбнулся в последний раз. Пораженная горем, которое она впервые почувствовала так остро, Катрин спрятала лицо в ладонях и долго плакала у ног своего мертвого ребенка. Маленький мальчик на этом бессмысленно роскошном ложе уже принадлежал иному миру.

Всю следующую ночь, забыв о тяготах долгого пути, Катрин молилась в часовне. Ни мягкие протесты Сары и Эрменгарды, ни советы капеллана, встревоженного ее крайней бледностью, не могли оторвать Катрин от ее ребенка.

— Я должна оставаться с ним столько, сколько смогу!

— горько воскликнула она. — Я так сильно жалею обо всех этих годах, когда не видела его…

Эрменгарда не настаивала, понимая чувства своей подруги. Она присоединилась к ее заупокойной молитве.

На рассвете ребенок был похоронен со всей пышностью в присутствии жителей всей деревни, одетых по этому случаю в траур. Потом, когда камень, закрывающий вход в семейный склеп Шатовилэнов, был уложен на место над телом маленького сына герцога, Катрин и Эрменгарда остались одни, две женщины, перенесшие тяжелое горе, скорбящие об одной и той же утрате… По молчаливому согласию они отказались от ужина этим вечером и вернулись вместе в комнату графини. Довольно долго они молча сидели в высоких, резного дуба креслах по обе стороны камина, глядя на пламя. Они выглядели очень странно в своих траурных одеждах. Их можно было бы принять за мать и дочь, объединенных общим горем… Ни одна из них не смела заговорить первой, опасаясь, что малейшее замечание может задеть другого… Наконец Эрменгарда овладела собой. Она взглянула на Катрин.

— И что теперь? — спросила она.

Эти несколько слов, казалось, разрушили злые чары, заставлявшие их молчать. Катрин стремительно поднялась и, бросившись к своей подруге, опустилась на пол и с рыданием спрятала лицо в складках ее черного платья.

— У меня ничего не осталось, Эрменгарда, — рыдала она. — Ни мужа, ни ребенка, ни любви… У меня есть только ты! Позволь мне остаться с тобой. Моя жизнь пуста, пуста! Отныне я хочу жить с тобой, там, где похоронен мой ребенок. Позволь мне остаться здесь…

Эрменгарда сняла с Катрин высокий черный головной убор, измятый о ее колени, и погладила золотые косы молодой женщины. Слабая нежная улыбка появилась на ее искаженном горем лице.

— Конечно, ты можешь остаться здесь, Катрин… Ничто не доставит мне большего удовольствия, чем всегда жить вместе с тобой. Ты же знаешь, я люблю тебя так, как будто ты моя собственная дочь. Но ты сама, по своей воле покинешь это место, поскольку не сможешь последовать моему примеру и запереть себя до конца своих дней в старой крепости.

Снег выпал через три дня после похорон маленького Филиппа. Его навалило столько, что жизнь в городке Шатовилэн почти прекратилась. Сам замок, на котором к черному знамени добавилось алое, казалось, дремал в гордом уединении. А за его стенами шла монотонная жизнь двух убитых горем женщин, где каждый последующий день был похож на предыдущий. Каждое утро они слушали мессу в часовне, затем направлялись в одну из комнат, где проводили весь день, занимаясь рукоделием.

Каждую неделю по вторникам некоторые из крестьян поднимались на замковый холм, чтобы изложить госпоже свои жалобы. Тогда Эрменгарда занимала свое место правительницы на троне в большом замке и проводила долгие часы, выслушивая претензии и улаживая споры, касающиеся плохо построенной стены или тропинки, пересекавшей поле. Иногда она разбирала тяжбу по поводу наследства, давала разрешение на женитьбу или наказывала неверную жену. Правосудие Эрменгарды было непредвзятым, быстрым и энергичным, пронизанным глубокой мудростью, восхищавшей Катрин, которой было позволено присутствовать при разбирательствах. Постепенно участие в этих делах стало вызывать у Катрин глубокий интерес и отвлекать ее от мрачных мыслей.

На Рождество прибыл посыльный от герцога с письмом и великолепным часословом в переплете из золота и слоновой кости — подарком Филиппа. Это было не первое письмо, достигшее Шатовилэна. Вскоре после смерти ребенка Филипп Бургундский написал своей любовнице, выразив всю печаль, которую он чувствовал в связи с этой бессмысленной утратой. Чтобы немного смягчить материнское горе, он нашел слова, исполненные бесконечной нежности, и если бы не предстоящая женитьба герцога, то Катрин немедленно вернулась бы к нему. Но она не чувствовала в себе достаточно сил, чтобы в том состоянии отчаяния, которое ею владело, вернуться и терпеть любопытные взгляды придворных, жаждущих увидеть ее реакцию на то, что она перестала быть в центре внимания, а также злобу женщин, которые втайне так долго ее ненавидели.

Следующее письмо было столь же нежным, как и первое, но, читая между строк, Катрин ощутила властное желание Филиппа заставить ее вернуться к нему. Она не могла ошибиться: напоминая ей об обещании вернуться, данном ею в их последнюю проведенную вместе ночь, Филипп отдавал ей приказание.

— Это действительно звучит как приказ, — сказала Эрменгарда, когда Катрин показала ей письмо. — Что ты будешь делать? Подчинишься?

Катрин покачала головой.

— Не думаю. У меня нет желания делать это. Через несколько месяцев прибудет инфанта, и я вновь буду вынуждена уехать. Так какой смысл?

— Он любит тебя, ты прекрасно это знаешь, и не может обойтись без тебя… Он даже пишет об этом, — сказала Эрменгарда, указывая на строчку пальцем.

— Он это пишет… О, конечно! Но он может обойтись без меня. Ты слишком хорошо знаешь Филиппа, чтобы верить, что лишь я одна была способна удовлетворить его неистощимую чувственность в последние три года!

Многие женщины разделяли со мной его привязанность и всегда будут разделять. Я знаю, он любит меня, он никогда не переставал желать меня, и сейчас даже больше, чем прежде. Но существуют и другие женщины. Кстати, инфанта славится красотой. Она отвратит его мысли от меня.