Порой переулок изгибался и неожиданно открывал уголок, где на глаза попадался уютный сад или роскошная усадьба, стоявшая под защитой высоких стен, — нередко с множеством внутренних двориков и арок, а то и с собственным колодцем. Впрочем, бочки для дождевой воды стояли почти у каждого дома.

Мориса не смущало упорное молчание Герольта. Он продолжал болтать, шагая рядом.

— История с кардиналом, который густо покраснел, а в придачу подавился куском дичи, окончилась для меня плохо, — печально вздохнул он. — Но мне кажется, все это тебе не очень-то интересно.

«Совершенно верно!» — чуть не вырвалось у Герольта, но он подавил свой порыв и продолжал молчать.

Перед ними показался конвент[16] монахинь Святого Лазаря. Вероятно, при обстреле в боковое здание монастыря угодил греческий огонь — оно сгорело до основания. Часть каменной стены, на которой прежде были деревянные надстройки, тоже была разрушена. Повреждён был и госпиталь немецких рыцарей на другой стороне улицы.

При виде монастыря Герольт невольно вспомнил о госпитале Святого Лазаря, стоявшем не посреди города, а на северной стороне, в менее плотно застроенном предместье Монмусар. Там члены ордена Святого Лазаря самоотверженно заботились о прокажённых.

Перед глазами Герольта возникли ужасные воины святого Лазаря — они составляли вооружённый отряд братства. Они тоже были прокажёнными. Тяжёлой болезни эти люди предпочитали смерть на поле боя. Герольт содрогнулся, вспомнив битву, в которой эскадроном воинов святого Лазаря усилили отряд тамплиеров. Они наводили страх не только на врагов — тамплиерам по соседству с ними тоже становилось не по себе. Ведь каждый тамплиер знал: в случае, если и он станет жертвой страшной болезни, ему придётся добровольно перейти в орден Святого Лазаря.

— Ну, хорошо, я все понял, — беззаботно продолжал Морис, когда они проходили мимо башни голубиной почты. С этой деревянной башни во время войны подавали сигналы. Затем они свернули на улицу, которая провела их мимо церкви святой Марии и дальше на юг, к кварталам итальянцев.

— Что поделаешь? Но молчание не поможет тебе, Герольт фон Вайсенфельс! Ты вынужден слушать меня, нравится тебе это или нет. И чем скорее ты мне ответишь, тем легче будет нам обоим. Так дорога в гавань и обратно в замок покажется гораздо короче.

Вместо ответа Герольт так резко свернул в попавшийся кстати переулок, что Морис врезался в угол дома и замолчал, как будто в знак своего поражения. Конечно, он его не признал. Но когда Морис снова обратился к Герольту, его тон был совсем другим. От легкомыслия и насмешки не осталось и следа.

— Довольно перебранок. Это были глупые попытки исправить прежнюю постыдную глупость, — сказал он. — Теперь серьёзно и по-настоящему: Герольт фон Вайсенфельс, я благодарю тебя за то, что сегодня ты спас мне жизнь. Хотя я готов отдать жизнь за Бога, я ещё слишком молод, чтобы торопиться стать мучеником во имя Христа. И прошу тебя честью тамплиера: извини меня за то, что я вёл себя так самодовольно и опрометчиво! В сущности, мне было очень стыдно, а я не хотел этого признавать, Бог свидетель!

Морис сделал паузу. В этот момент они проходили мимо церкви Святого Креста и дворца патриарха.

— Я обращаюсь к твоему великодушию. Не надо путать глупость с чем-то другим. Прими мои искренние извинения.

Герольт ответил не сразу. Они свернули с главной улицы, по которой уже почти невозможно было пройти, втиснулись в шумную толпу людей и нырнули в извилистый переулок на другой стороне — этот квартал принадлежал уже генуэзцам. Недалеко от них горели стропила товарного склада, в который только что попал огненный горшок мамелюков. До них доносились крики боровшихся с огнем людей.

Этот район до генуэзцев принадлежал арабским купцам, и сохранил характерные отпечатки тех времён: многочисленные жилые и торговые здания опустели в результате вооружённого столкновения между двумя яростными конкурентами — могущественными торговыми домами Венеции и Генуи, — которое произошло в 1256 году. Многие генуэзцы тогда покинули Аккон. Дома на этих улицах из-за их неясной принадлежности и продолжительных стычек ветшали и разрушались. Повсюду в квартале виднелись сожжённые, лежащие в руинах дома, за восстановление которых с тех пор так никто и не взялся. За крышами этого квартала виднелся холм Монжуа с монастырём святого Саввы на вершине, который разделял районы венецианцев и генуэзцев.

Герольту хотелось помучить спутника молчанием, но он понимал, что и сам уже неправ: ведь француз извинился всерьёз, в этом сомневаться не приходилось. Поэтому и Герольт не мог упорствовать и отказывать брату по ордену в прощении.

Герольт остановился. Из переулка доносился грубый мужской хохот. В тот момент Герольт не придал ему значения. Он собрался с духом и взглянул на Мориса.

— Хорошо, я принимаю твоё извинение, Морис де Монфонтен. Забудем то, что было. — Герольт протянул ему руку в знак примирения.

Морис с видимым облегчением схватил протянутую руку.

— Слава Небесам! У меня просто камень с сердца упал! — смущённо улыбнулся он. — Если бы ты знал, как тяжело осознавать свою глупость и просить о прощении!

Герольт пожал плечами.

— Думаю, это для каждого тяжело. — Он едва заставил себя произнести эту снисходительную фразу.

Он раздражённо посмотрел на внушительный дом, стоявший в переулке. По сторонам этого дома находились заброшенная усадьба и руины какого-то сгоревшего здания. За высокой оградой происходило что-то странное. Герольту показалось, что к грубому смеху за оградой добавился лязг меча, вынимаемого из ножен.

К его облегчению, Морис ничего не услышал. Он продолжал говорить:

— Иногда я ненавижу себя за то, что сначала не могу удержать язык за зубами, а потом не нахожу в себе смирения для того, чтобы извиниться. Потому-то чёрную рясу бенедиктинцев я носил совсем недолго. Они сами прозрачно намекнули, что лучше мне покинуть конвент сегодня днём, чем завтра утром, и подыскать другой образ жизни, который подходит мне больше, чем строгие будни за монастырскими стенами.

Герольт удивлённо взглянул на Мориса. При всем желании он не мог представить его монахом в закрытом конвенте.

— Что ты сказал? Ты хотел стать бенедиктинцем?

— Трудно поверить, да? — Морис скорчил гримасу, показывая, как трудно ему об этом говорить. — Сегодня я и сам не знаю, как мне взбрело в голову искать спасения души за стенами монастыря. Я, как последняя свинья, пропил своё наследство, а что не пропил, то проиграл или потратил на распутных женщин. А потом решил покаяться и начать новую, богоугодную жизнь, чтобы спасти свою душу. И вот…

Герольт охотно послушал бы продолжение этого рассказа. Но в этот момент он услышал отчаянный женский крик, тут же заглушенный издевательским хохотом мужчин.

— Ты слышал? — крикнул Герольт, указав на роскошный дом в переулке. — Кричали там во дворе, за стеной! Похоже, женщина в беде!

— Мне тоже так кажется, — кивнул Морис. — Давай посмотрим, что там происходит.

Они помчались вверх по переулку, миновали пожарище и подбежали к воротам в длинной стене, опоясывающей двор. Одна створка ворот отвалилась вместе с куском стены, на котором держалась, — стену пробил камнемёт мамелюков. Тут же, в щебёнке, лежали расщепленная перекладина ворот и обломок скалы. То, что тамплиеры увидели во дворе роскошного дома, заставило их обнажить мечи.

Между домом и колодцем, в тени высоких кипарисов, которые росли возле стены, стояла крытая телега без лошадей, наполовину загруженная сундуками и свёрнутыми коврами. Телегу обступили четыре крупные фигуры.

Эти четверо подбадривали пятого парня. А тот подгонял к отброшенному пологу телеги молодую женщину в фиолетовом платье. Одной рукой он зажимал женщине рот, а другой пытался задрать её платье. Насильник смеялся — его развлекали отчаянные и безуспешные попытки жертвы оказать сопротивление.