Воркун одобрительно моргнул. Сеня представил Алешу в кабинете Вейца и понял, почему приятель ушел озадаченным. Попробуй-ка спокойно смотреть на регента, зная, что он-то и есть Рысь, контрик-убийца!
— Черт возьми, — взорвался Иван, дернув усами, — ну кто мог подумать?! Тихий. Общительный. Сочувствующий большевикам. Безбожник. Бросает церковный хор. Помогает ликбезу. Пользуется всеобщим уважением. Снабжает литературой председателя укома…
— И слушателей философского кружка при чека, — улыбнулся Николай Николаевич, хватаясь за голову. — Уму непостижимо!
— Интересно-любопытно, а завтра он выступит?!
— А что толку от хрипуна? — Иван приказал Селезневу следить за тем, чтобы Вейц не удрал из Руссы, и опять взорвался: — Ей-богу, не засну сегодня!
Сеня тоже всю ночь проворочался на кухонных табуретках: на его кровати спала Люба.
СХВАТКА С РЫСЬЮ
Ему предстоит обхитрить регента. Леша приготовил красный карандаш для подмены. Он завтракал молча…
Груня бубнила тезисы своей «речи». Она не знала, почему сегодня Леша не спешил на работу. И даже не заметила, что он не доел свой любимый овсяный кисель с молоком.
Лешина мама и Вадим пытались отговорить ее от выступления, брат даже нарисовал «жуткую картину» побоища. Груня резко осадила его:
— Трус ты, Вадька!
Мать с надеждой посмотрела на сына: образумь ее, пока не поздно, образумь хоть ты. Леша понимал, что Груня рисковала жизнью. При мысли о разлуке его захолодило. И все же лучше подстраховать ее, чем сорвать калугинское задание.
Обиженный Вадим ушел на работу раньше всех. Груня поцеловала заплаканную Прасковью.
— Обедать не жди, — она взяла кусок хлеба, посолила его и завернула в чистый носовой платок. — Придешь на собрание?
— Приду, милая. — Мать снова бросила взгляд на сына: — А ты, Алешенька?
— Конечно…
Они вышли вдвоем. Больше месяца Груня дулась на Лешу за то, что он «натворил» на кладбище, — напугал до смерти старика Солеварова и не попросил у него прощения. К людям преклонного возраста она относилась с почтением и не раз говорила: «И мы же состаримся». Но сама Груня не спешила стариться: спала под тонким одеялом, купалась в соленом ручье и усердно молилась: «Боже, сохрани здоровье!..»
Однажды Сеня подмигнул коленопреклоненной Груне: «Я тоже просил-молил бога удлинить мне кости. А он ни в какую!» Она перестала с ним разговаривать. Вот теперь он при каждом удобном случае шлет ей приветики. Но примирению помог Калугин.
Неожиданно Николай Николаевич поддержал Груню. Он осудил Алешу за то, что тот, как пасач[18], тряс наганом перед стариком. «Это, голубчик, роговская отрыжка. Так церковника не одолеешь». А Сене заметил: «Раз верующая обиделась, значит, ты, друг мой, в чем-то не прав». Насмешник хотел оправдаться: «Да ведь молитва — бред собачий!» — «Нет, друзья мои, молитва — ловкий прием церковной стратегии. Верующий ежедневно утром и вечером сосредоточивается на ближайшей цели. Он просит бога помочь ему достигнуть задуманного. Внушает себе, что с ним сам всевышний, и действует значительно смелее, фанатичнее. А церкви только это и нужно: фанатизм ослепляет разум. Заметьте и другое! Я планирую свои дела на листочке и каждое утро читаю, как „молитву“. А перед сном опять за листок: проверяю, что сделано. Учтите, ребятишки, молитва даже с медицинской точки зрения — прекрасное средство для успокоения нервов. Без анализа ты, Сеня, рискуешь превратиться в балагура! Так или не так?»
С того дня Груня другими глазами стала смотреть на председателя укома. Обычно о коммунистах она судила по старшему Рогову. Его крылатые словечки облетели всю Руссу: «Раз верит, значит, дурак!», «Все попы жлобы!». А Калугин никогда не оскорблял чувства верующего. Вот почему Груня охотно беседовала с ним, прислушивалась к его голосу и согласилась выступить на собрании верующих. Он убедил ее: у церкви есть лишнее золото…
За воротами парка Груня спросила:
— Ты куда, Леш?
— Отнесу книгу регенту…
Она просила передать привет Вейцу и направилась в магазин Солеваровой. На бирже труда очереди не сокращались. При первой возможности Груня сменит работу. Она получала небольшие деньги. А Леша зарабатывал неплохо: за каждое раскрытое преступление получал вознаграждение двадцатью процентами рыночной стоимости похищенного натурой или денежными знаками.
Новый, двадцать второй год пугал и одновременно бодрил Алешу. Любовь Груни, дружба с Вадимом, успехи в калугинском кружке, поручения Воркуна и Калугина — все это не могло не радовать его. В то же время нет писем от бати, мать зачастила в церковь, а тут еще сговор церковников, наглость торгашей, рост преступности, сокращение штатов, закрытие школ — все это настораживало Лешу.
Вот и сейчас — мартовское солнечное утро, а на душе несладко. Вчера в коммуне он заметил, что Вейц нервничал. Видать, почувствовал, что над ним сгущаются тучи. Сейчас жена его откроет двери и скажет: «Уехал в Питер лечиться».
Агент нащупал в кармане толстый карандаш. Что покажет последняя проверка? Если карандашный цвет один и тот же на Библии и на страницах Ницше, если все пометки сделаны рукой Вейца, то последователь Моисея и Ницше не уйдет от чекистов. Хотя до ареста еще далеко: мало ли кто увлекается идеями Моисея и Ницше. Ведь подчеркнутыми цитатами не докажешь, что и Рогова, и Жгловского убил Рысь. И что Рысь — это и есть Вейц. Возможно, Калугину известно нечто большее?
Отсчитав пять знакомых ступеней, Леша дернул деревянную ручку коридорного звонка…
Алеша старался быть таким, как всегда: внимательно-молчаливым. Однако зрение и слух настолько обострились, что даже привычная обстановка казалась ему необычной.
Хозяин вежливо пропустил гостя по узкой дорожке деревенского половика. Леша вышагивал по коридору и думал: «Если дернуть за конец дорожки, то брякнешься на пол». Жена Вейца и раньше не выходила на звонок, а теперь померещилось, что муж нарочно выпроводил ее из дома. В кабинете тяжелые шторы давно защищали книги от солнца, а сейчас почудилось, что занавешенные окна и тихий полумрак предвещали преступление.
В углу библиотеки чернел кабинетный рояль. Регент, как всегда, сел на винтовой стул, поднял крышку и, закрыв глаза, исполнил излюбленные отрывки из Бетховена и Бортнянского. А в сознании юноши мелькнуло: «Неплохая сигнализация».
Леша осторожно шагнул к письменному столу, где лежал толстый карандаш. Удобный момент для подмены. Но под ногой скрипнула деревянная половица, и агент застыл.
Музыкант словно разгадал замысел Алеши — оборвал игру…
— Простите, Алексей Петрович, вы же спешите на работу. — Он глазами указал на книгу в руках читателя: — Ну как?..
— Читалось легко, изложение светлое, но проповедь Заратустры черна-а…
— Отлично! Другого ответа не ждал. — Абрам Карлович взял книгу от Леши и прижал ее к груди. — Не правда ли, маэстро, в ней пленительная музыка слова и страстная энергия слога?! Однако мыслительный настрой мне тоже претит: страшный аморалист… — Он распахнул книгу: — Вы не могли не заметить подчеркивания.
Регент остановился перед большим портретом в золоченой раме:
— Присмотритесь, пожалуйста, к лицу генерала. Это мой фатер. Обрусевший немец. С головы до ног военный. Но, в отличие от деда, который преследовал Наполеона, чуть было сам не попался в плен к самураям. Победа японцев толкнула отца к Библии. В ней он нашел военную науку. Я плохо разбираюсь в стратегии, но хорошо помню, как фатер заменил икону Христа статуей Моисея. А вскоре повесил и портрет Ницше. — Он протянул руку. — Вот отцовский карандаш. Он был с ним в Порт-Артуре, под Мукденом: сначала ставил метки на военной карте, а потом на страницах Библии и Ницше…
Сын брезгливо взглянул на образ отца с пышными бакенбардами и тонкими сжатыми губами:
— Властолюбивый, бессердечный! Хотел и меня затянуть в мундир с погонами. Спасло мое слабое здоровье. Я родился рахитичным, с кривыми ножками. Так фатер уложил меня в постель, стянул полотенцем изгибы ног, сдавил кости, но добился своего. Через месяц я заново учился ходить… на прямых ногах. Затем он привел меня к речному плесу и голого бросил с крутого берега. Я не умел плавать, страшно боялся воды — спас инстинкт самосохранения. Выкарабкался. Но от испуга стал заикаться. Вмешалась мать: увезла меня в Петербург к тетке, большой любительнице музыки…
