Завтра в это время Александр Павлович будет в Москве и выйдет на всесоюзную стезю; а в Новгороде в тот же день, согласно прикидке Иванова, ответственный секретарь на бюро губкома огласит убийственную для Калугина резолюцию.
БЮРО ГУБКОМА
Светлый кабинет. На стене яркий, исполненный маслом, портрет Зиновьева. За столом председательствует Клявс-Клявин, в военной гимнастерке и роговых очках. Он видит, что нет еще председателя губисполкома и начальника ГПУ, но ждать не намерен: они не поддержат его в борьбе против Калугина.
— Товарищи! — У него в руке листок. — На повестке дня один вопрос: «Идейные ошибки товарища Калугина». Замечания есть?
— Есть! — поднялся Семенов, застегивая пиджак. Оберегая больные легкие, он и летом ходил в костюме.
(Дорогой читатель, с Алексеем Михайловичем, членом бюро Новгородского губкома, я дружил до конца его жизни. Мы с ним не раз вспоминали события, которые легли в основу моего романа.)
— Мы еще не выслушали критику, а уже утвердили ошибки, — Семенов повысил голос: — Предлагаю иную формулировку: «Философские взгляды историка Калугина».
— Справедливо! — поддержал редактор газеты Юдин. У него открытое доброе лицо и кустистая шевелюра.
(Дорогой читатель, Павел Федорович Юдин со временем станет профессиональным философом, академиком и видным государственным деятелем.)
— Так будет без обиды! — подал голос рыжеватый, плечистый Бурухин.
Николай Николаевич благодарно кивнул питерскому рабочему, которого знал с пятого года.
(В период внутрипартийной борьбы на XIV съезде партии Бурухин одним из первых отмежуется от Зиновьева.)
— Хорошо! Голосуем! — Латыш строго осмотрел присутствующих.
Его предложение поддержали Уфимцев, Творилова, Пучежский и Дима Иванов. Семенову не хватило одного голоса. И председательствующий не без удовлетворения оставил повестку в первой редакции.
Калугин обеспокоен: почему друг опаздывает — неужели опять ЧП? Он выглянул в окно: возле памятника России полосатая футболка Глеба. Берегини рядом не было: не поедет она в глушь…
— Товарищи, прежде чем дать слово докладчику, ознакомлю вас с письмом преподавателя совпартшколы, — Клявс-Клявин показал белый конверт. — Лектор Шахнович возмущен тем, что Калугин на уроке истории расхваливал реакционного писателя Достоевского. Было такое?
Грозный взгляд на историка. Тот слегка привстал:
— Не совсем так! Я сказал: «Во Пскове мы, ссыльные, разошлись в оценке Достоевского, а Ленин напомнил нам: не забывайте, что он автор „Записок из Мертвого дома“. А когда Ильич возглавил государство, то подписал декрет об увековечении великих имен России: за Львом Толстым шел Достоевский».
— Только так! — хрипловато выкрикнул Семенов, большой поклонник русских классиков.
Посланники Зиновьева сидели молча. Клявс-Клявин тоже не рискнул полемизировать с Лениным. Секретарь губкома следил за философской полемикой в Москве и спросил:
— Товарищ Николай, твоя оценка статьи Минина «Философию за борт»?
— Чистейший нигилизм! — горячо ответил Калугин.
— А какие философы в наши дни стоят на верных позициях?
— Адоратский, Серебряков, Невский — солидный отряд!
— И солидный подход к философии! — авторитетно заявил основной докладчик в красной рубахе и с ухмылкой обратился к историку: — А на каких примерах вы просвещаете своих учеников? Балалайка, часы, безмен…
— Это же кухонная диалектика! — засмеялся Клявс-Клявин.
— Возражаю! — вскочил Семенов. — Одно дело — учебная беседа с техникумцем и другое — научная работа философа. Калугин, как мне известно, готовит юношу к образному восприятию противоречий. Учитель сознательно приобщает будущего литератора к зримой диалектике вещей, а не к абстрактным категориям. Я уверен, что, прослеживая всеобщий закон сохранения, Калугин ссылается на теорию относительности, а не на балалайку…
— Еще хуже! — Пучежский вызывающе глянул на историка: — «Квадрат превращений» — ваше детище?
— Не совсем! Еще Аристотель подметил, что пара полярностей допускает меж собой лишь ЧЕТЫРЕ основных перехода…
— Аристотель — отец формальной логики! — вставил комвузовец в косоворотке. — Число и диалектика несовместимы!
— Сегодня! А завтра?! — Калугин сослался на Ленина: — Раздвоение единого — это же диалектическая аксиома! Попробуйте опровергнуть!
Пучежский разок обжегся на незнании Ленина и теперь с надеждой глядел в сторону лектора Леонида Орестовича Кибера. Последний изучал мировоззрение Герцена, а главное, числился студентом Института красной профессуры, потому в Новгороде он авторитет — от его выступления зависит многое.
Медленно поднимался Кибер. У него тонкая фигура, удлиненное лицо и широкий лоб. Заговорил он, как опытный лектор, спокойно, четко, соблюдая паузы, как бы приглашая к размышлению:
— Я беседовал с тремя составителями «Философских тетрадей». Они пока не знают, с какой целью Ленин дал материалистическое толкование аксиомам и фигурам, и рекомендовали не ссылаться на девятую тетрадь до выхода в свет…
— Спрашивается! — обрадовался демагог в алой рубахе. — По какому праву Калугин ссылается на «Философские тетради»?!
— Опять не то! — Историк резко выдвинул ладонь. — Я ссылаюсь не на «Тетради», а на диалектическую фигуру «квадрат превращений», с помощью которой можно обосновать всеобщий закон сохранения. А вы, голубчик, пожалуйста, докажите обратное — несостоятельность «квадрата». Нуте?
— Пустая трата времени! — огрызнулся политпросветчик, далекий от философии естествознания. — Гегель тоже погорел на числах! «Преуспел» только Дюринг: его «мировая схематика» и ваши числовые фигуры — одинаковая городильня!
— Нет! — вступился Кибер. — Дюринг отрицал противоречия, а Калугин, наоборот, все выводит из «лестницы противоречия», даже числа. Тот теорию подчинил математике, а этот, наоборот, все научные положения выводит из диалектических фигур…
— А кто его союзники? — вмешался Юдин. — Эйнштейн, зараженный субъективизмом, и монах Мендель с его «гороховой арифметикой»…
— Опять не то! — тяжко вздохнул Калугин. — Обычно данные чужого опыта проверяют своими научными экспериментами, а ты, батенька, процесс исследования подменил словоизлиянием…
— Извини! — горячился редактор, потрясая буйной шевелюрой. — Я вскрываю классовую сущность реакционных учений, а ты идеализируешь «творения» Менделя, Эйнштейна и того же Микешина!
При слове «Микешин» притихший Пучежский встрепенулся. В его глазах надежда на реабилитацию своего имени. Но он не учел того, что Юдин был подлинным ленинцем и не боялся самокритики:
— Я напечатал кособокую статью Пучежского. Мы с ним проглядели на пьедестале фигуры крестьян, сибиряка, материалиста Ломоносова. Однако наличие еще одного мыслителя — Феофана Прокоповича — не дает права называть металло-каменную палитру Микешина… философской!
Он азартно рассмеялся. Ему подхихикнули Дима Иванов, Уфимцев, Творилова, Пучежский и сам Клявс-Клявин. Путиловец Бурухин ограничился мягкой улыбкой: в Петрограде он слушал исторические лекции Калугина, уважал его. Семенов насторожился. А Кибер снова занял позу лектора, опираясь руками на спинку переднего стула:
— Ничего смешного, товарищи! Изучая идеи Герцена, я заинтересовался судьбой его формулы «философия — алгебра революции». И вот ответ! — указал на открытое окно с видом на памятник Тысячелетия. — Калугин прав: перед нами бронзовое зеркало русской революции, гранитная трибуна стратегов и философское обобщение бессмертия России…
Клявс-Клявин скривил рот: явно не ожидал, что лучший лектор губкома возьмет под защиту вульгаризатора философии. Председатель взглядом пригвоздил Кибера:
— Речь о другом! Калугин уверяет, что «металло-каменная палитра» Микешина есть наглядное пособие по изучению диалектики, словно Микешин — автор «Капитала».
Взрыв хохота зиновьевцев не смутил опытного лектора; смеху он противопоставил строгий, рассудительный тон:
