— По-моему, тройник: пишет биографию Зиновьева, прилаживается ко мне, набивается в ученики и скрывает свое третье лицо, пока не выявленное.

— Сказал, что едет в Москву на совещание архивистов.

— Такую персону нельзя отпустить одного, — улыбнулся он, довольный тем, что Берегиня понимает его с полуслова. Рядом с ней легче переносить удары судьбы.

— Да, чуть не забыла! Тройник сказал: бюро переносится…

— Это не без участия Пискуна. Не зря он выведывал у меня философские положения. Жди каверзу.

Бывший Духов монастырь. Архивными фондами плотно заставлены стеллажи на двух этажах каменного здания. За пять лет существования хранилища здесь до сих пор не закончена опись. Нет, подлинные грамоты с черными печатями царя Федора Ивановича давно пронумерованы, зато трапезная завалена кипами церковных бумаг.

Конечно, их надо сортировать: что в макулатуру, а что на полки. Но сотрудников мало, а работы много — проще нагрузить вагоны и сбыть на бумажную фабрику. Так и велось, пока не свели с ним счеты. Теперь Иванов — рядовой научный сотрудник, хотя по-прежнему занимает кабинет заведующего губархивом до прихода нового начальника.

Уступить место не страшно, страшно отдать партбилет: без него не вернешь пост. Надо, как железному петуху на спице, уметь держать нос по ветру.

Отмычку к натуре Зиновьева он подобрал быстро: тот, как и Троцкий, окружал себя подхалимами. Архивариус представился биографом Зиновьева, а свела их дочь новгородского аптекаря.

Случилось это так: провизор, меняя «спиритус ректификатис» на макулатуру, хвастанул Пискуну, что его дочь Рахиль — доверенное лицо Зиновьева. Хвала отцовскому тщеславию: все пошло как по маслу. Безработная дочь аптекаря Роза — в штате губархива, а Рахиль приблизила бывшего монаха к Григорию.

Здешний губком пока в руках зиновьевцев. Они считают его своим. А он не уверен в их победе на съезде. Однако, не подмостясь, не досягнешь. Имей второй лик. Лик партийца, преданного ЦК. Помогай ленинцам. И он тайком работал на Воркуна: слал ему верные анонимки, прикидывался учеником Калугина.

Все хорошо! Смущает Третье лицо! Пока он удачно проскочил чистку партии, а мелкие грешки — карты, вино, женщины, церковные словеса — даже маскируют его основной грех.

Ему не везло в карты. Всегда в проигрыше, всегда в долгу перед Сильвестром. Словно ключник, Пискун охраняет добро своего благодетеля; и когда чекисты заинтересовались золотыми слитками новгородского происхождения, он придумал легенду о золотой модели памятника.

Арест Сильвестра не испугал его: старший брат никогда не выдаст младшего. А на мелкие расходы пущены чистые листы бумаги: ими расплачивается даже в парикмахерской. Многое предусмотрел. И все же ТРЕТЬЕ лицо не дает ему покоя.

В Риге сентябрьской ночью боевая дружина напала на центральную тюрьму. Смельчаки спасли от смертной казни Лациса и других деятелей пятого года. Один подвиг сильнее ста агиток. Молва о героях взбудоражила Кузнецовскую фабрику, где Иванов расписывал фарфор. Художник не сразу нашел подпольщиков. Ему поручили распространять листовки и нелегальную газету «Циня». Он не в восторге: незаметным делом не прославишься. А тут еще революционные грома стали реже и слабее.

Иванова арестовали в тот момент, когда он уже разуверился в победе рабочих. На очередном допросе он продал свою душу и товарищей по партии. Жизнь провокатора беспокойна: он нервничал, озирался, ждал расплаты. И однажды с иконкой на груди улизнул из Риги. Скитался по Южной Галиции, затем укрылся в северном монастыре под Новгородом. Здесь ему доверили охрану ризницы, орловских ценностей и переписку Аракчеева.

Конец династии Романовых разом преобразил Пискуна: смышленыш водил экскурсии в Юрьеве, разоблачал келейные тайны и вскоре зарекомендовал себя антирелигиозником.

В губполитпросвете он, заполняя анкету, указал: «Родился на берегу Невы. Работал в Риге на фабрике Кузнецова. В 1905-м помог революции. От ареста бежал. Скрывался в монастырях, штудировал Гегеля, Маркса, Плеханова».

Ему поверили. Тем более что архив рижской охранки в буржуазной Латвии — за кордоном. А дела говорили в пользу грамотного безбожника: он успешно выводил на чистую воду церковников. И бывший чернец, вроде Гришки Отрепьева, пошел в гору. Однако душевного покоя не обрел. Наоборот, именно в Новгороде пережил семь самых жутких в своей жизни дней.

Судили провокатора Базненко. И так совпало, что подсудимый тоже был Александром, и тоже завербован в 1907-м. На процессе Пискун невольно сочувствовал тезке. И решил ему помочь. Завгубархивом обратился в суд: «Прошу разрешить опросить гражданина Базненко в целях уточнения истории революционного движения в Новгороде».

Под надзором милиционера в бывшей келье Духова монастыря встретились два провокатора: один спрашивал, другой отвечал, а стенографистка строчила. Уловка заключалась в том, что Пискун наводящими вопросами напомнил Базненко тот год, когда во многих партийных комитетах меньшевики временно оказались в большинстве.

На другой день подсудимый так и заявил, что он топил не большевиков, а меньшевиков. Защитник подхватил эту версию. Но свидетель доктор Масловский показал, что еще весной пятого года питерский большевик Шевелкин сколотил в Новгороде партийную группу из ленинцев, что подпольщиков арестовали после того, как Базненко побывал на тайном собрании в подпольной квартире дома № 89 по улице Московской[22].

Суд приговорил предателя к высшей мере наказания. Большой зал Дома профсоюзов одобрил решение хлопками. Пискун вышел последним. Разбирательство вызвало у него неуемную тягу к Достоевскому. «Игрок», «Братья Карамазовы», «Преступление и наказание». Особенно «Двойник» окончательно убедил его в том, что на смену ДВОЙНИКАМ пришли ТРОЙНИКИ. Лавирует между лагерями тот, у кого за спиной коварное прошлое — ТРЕТЬЕ лицо. Базненко, Пучежский и он, Иванов, не двойники, а тройники.

Отсюда их кредо: все относительно, никаких принципов, ничего святого.

Да, он трехликий: зиновьевец, «ленинец» и неразоблаченный провокатор. Если счастье улыбнется Зиновьеву, то его биографу все дороги открыты; если победят ленинцы, то они не обидят «тайного чекиста» и ученика Калугина; если же восторжествует новый капитализм, то третьему лицу доверят третий отдел. Словом, при любом повороте судьбы выгадывает тройник. Карьера любит ловких. Удача зависит только от самого себя. Его бог — Фихте, а путеводная звезда — Гришка Отрепьев. Про себя он говорил: «Я начало и конец всему: исчезну я — и все для меня исчезнет. Смакуй, пока жив! Самая выгодная диалектика — это диалектика софистов».

Когда-то Иванов, заведуя дискуссионным клубом, обрел опыт сталкивать людей лбами, хотя сам открыто не бил никого. И на сей раз все подготовит для разгрома Калугина, а сам улизнет в Москву, благо есть официальный вызов.

Зелуцкая поручила ему отвадить доморощенного философа от марксизма. Критический доклад он уже вручил Пучежскому: тот любое поручение выполнит. И заготовил резолюцию, осуждающую идейные ошибки Калугина. Ее полностью принял Клявс-Клявин, а уж латыш сумеет закрепить ее большинством голосов.

Сидя за столом, Пискун рассматривал стенную карту Северо-Западной области. Зиновьев, поди, уж подыскал для Калугина дальнюю обитель. Главное — вовремя шепнуть. Архивариус просигналил о Ларионове: и тот заглох в деревне. В Новгороде без Скифа многие отдохнут, особенно Пучежский и другие зиновьевцы. Да и Воркун без приятеля будет не столь удачливым: ведь гепеушник сгреб Сильвестра с помощью Калугина.

Откровенно, «Логика открытия» — сильное оружие. Тетрадь сгорела, но хозяин жив; тронулась умом старушка, а не автор. Он наверняка наберет силу, если его не заслать поближе к северному сиянию.

На столе бронзовые часы в виде военного барабана с палочками, которые, перекрещиваясь, образовали цифру «XII». Хоть и победил Кутузов в двенадцатом году, но его, Иванова, симпатии на стороне Наполеона. Бонапарт — ореол карьеризма!