Не замечая слез и тика на щеке, доктор нервно строчил карандашом: «Святой Петр, проясни! Диалектика родилась в Греции. Примчалась босоногой на Рейн. Приоделась. Окрепла. И внезапно сбежала в Россию. Чем ее сманили? Просторами? Недрами? Русской смекалкой? Чем?»

Он взглянул на портрет Куно Фишера. Тот молчал. Учитель не знал, что русский коллега не остановился на трехчленном противоречии. Вскрыл в нем четырехактность. И со временем, безусловно, квадрат превращений будет популярен, как сейчас триада Гегеля. Но Калугин еще обогатил четвертую фигуру знаками. Так в свое время обогатилась система координат плюсом и минусом.

Долго не мог он заснуть, зато ночь прошла без сновидений. Завтракали вместе: доктор, как всегда, пил кофе, а белокурая Гретхен уплетала украинские вареники в сметане.

Солнечная улица, озвученная чириканьем воробьев, вернула Курту хорошее настроение. Да и актриса была в ударе:

— Вот здесь, на Знаменской, — указала на поперечную улицу, — чудесный храм Спаса на Ильине. В нем не менее чудесные портреты созерцателей: у каждого свой лоб, свой взгляд, свой ум. И это четырнадцатый век! Раньше «Афинской школы» Рафаэля. Наш художник — философ Феофан Грек…

— О, новгородский мастер Ренессанс опередил?

— Не удивительно! Тогда искусство расцвело здесь! Философ создал галерею портретов мудрецов, так считает Калугин.

Они свернули на улицу Луначарского. Гретхен легко открыла массивную дверь двухэтажного каменного дома фисташковой окраски. В этом здании стиля ампир художественная галерея.

На верхней площадке широкой лестницы возбужденно спорили двое мужчин. Статный, в европейском костюме, с русой бородкой и точеным профилем, доказывал, что сказочная красота новгородских икон — главная прелесть вернисажа. А другой, с фигурой Аполлона, в броской цветной сорочке, с артистически уложенной шевелюрой, нажимал на благозвучие своего ораторского голоса:

— Приказываю! Под каждый образ — орудие пыток, иначе все под замок! Ясно, товарищ Квашонкин? — Он увидел актрису Яснопольскую и почему-то побелел.

— Вы правы, Александр Михайлович! — иронически улыбнулась она. — Иноземный гость подойдет к яркому лику Марии, а у него в ногах железные капканы, щипцы, крючья. Мало того! Свет потушим: создадим полную иллюзию монастырской тюрьмы. Зарубежный корреспондент истратит одну пленку, но ославит нас на весь мир. Вы этого эффекта добиваетесь, товарищ Пучежский?

Тот, сообразив, что к чему, быстро ушагал вниз по лестнице. Директор художественной галереи готов расцеловать гида-переводчицу. А та обратилась к профессору, стоявшему на нижней площадке:

— Господин доктор, силь ву пле! — Приглашая интуриста в светлый зал с картинами, Гретхен представила Квашонкина: — Василий Алексеевич…

Тот лакированной тростью подчеркнул блеск паркета в елку:

— Бывший губернаторский дом. В восемнадцатом веке здесь был кабинет графа империи обер-гофмаршала Карла Сиверса. — Он потрафил берлинцу: — Граф, поощряемый умной немкой на русском троне, провел близ Новгорода канал и вырастил первый русский картофель…

Квашонкин с тонким пониманием отметил ампирную мебель красного дерева и перевел кончик трости на большое полотно:

— «Явление богоматери Сергию» — подлинник Карла Брюллова…

Знакомство с двумя Карлами согрело немцу душу. Он сфотографировал картину и справился о Минцлове. Квашонкин просветлел:

— Хе! Сергей Рудольфович был хранителем нашего музея. Не раз гостил у меня. Подарил свой роман…

— Вы тогда варяжскую пряжку показали?

— Да! Застежка для одежды. Бронзовая парадная с необычным орнаментом — сплетающиеся тела фантастических зверей.

— Она у вас? — замер немец в ожидании.

Берегиня тоже почему-то заинтересовалась пряжкой.

— Моя жена — посредник комиссионки, а я — хранитель ризницы. Приглашаю вас к себе в Софию…

Он уклонился от прямого ответа и попросил Берегиню продолжить осмотр картин французских мастеров. Медхен подвела гостя к красочному портрету девушки в белой чалме и голубой шали:

— Французский художник Виже-Лебрен…

Профессор вспомнил, как на даче Марта сделала себе тюрбан из белого полотенца, накинула на плечи прозрачный голубой шелк и, полураздетая, явилась к нему со свечой в руке. «Не пригласить ли к себе Гретхен?» — озорно подумал Шарф и тут же упрекнул себя за легкомыслие.

Тем временем гид подвела интуриста к произведению неизвестного художника. Зрение доктора обострилось. В раме, разделенной медным крестом, четыре портрета.

— Энергичный сангвиник. Взвинченный холерик. Вялый флегматик. И упадочный меланхолик. Основные темпераменты еще греками подмечены, — назидательно проговорила Яснопольская.

А гегельянец мысленно заложил в квадрат превращений пару противоположных признаков наследственности (СИЛЬНЫЙ и СЛАБЫЙ) и получил четыре результата: сангвиника и холерика с плюсами, флегматика и меланхолика с минусами. Поразительная точность!

Шарф, конечно, сообразил, почему Калугин рекомендовал этот квадрат с четырьмя лицами: диапазон охвата универсальный. И потом, русский коллега приучает его мыслить диалектично не только за чтением Гегеля.

Довольный собой и новым другом, доктор философии вернулся в гостиницу и продолжил учебу. Он заложил в квадрат превращений природный ХАОС и СТРОЙ и вдруг получил не четыре результата, а три: камень, воду и пар. Четвертого состояния вещества не знает вселенная!

— Бедный коллега! Его «фигура» не закон развития! Русский не опередил меня! Необходим реванш!

Шарф не знал, как поступить. Еще вчера он принял приглашение Калугина. Нельзя не пойти, коли слово дал. Но явиться в гости и нанести хозяину удар — недостойно!

А удар страшный! Новгородец сказал: все диалектические фигуры вытекают одна из другой — следовательно, достаточно одному звену лопнуть, как цепь аргументов летит насмарку. А совесть? Калугин проявил столько внимания, заботы, гостеприимства. Выход один: в доме гость будет джентльменом, а в письме критиком.

Ровно в два часа дня новгородец, зная аккуратность немца, открыл гостю калитку. Обстановка радушия не располагала к философскому спору. В кабинете русского коллеги Шарф обнаружил феномен. Нет, не философскую библиотеку, хотя она, безусловно, единственная в городе. Гегельянца поразил серый вращающийся куб, похожий на аптечный шкафик. Длинные выдвижные ящики были забиты плотными карточками с записями исследователя.

Более тридцати лет Калугин подмечает в природе, обществе и человеческом мышлении ПРОТИВОРЕЧИЯ. Русский считает, что из всех конфликтов самый полезный и коварный — это единство и борьба противоположных сторон мозга.

— Если одно полушарие, — коллега приложил ладонь к правому виску бритой головы, — дарит нам яркие образы, то другое способно все полнокровное засушить до голой схемы. Если левый участок мозга позволяет нам проникнуть в глубинные тайны мира, то правый часто заводит нас в бесплодную графоманию…

— О, абсолютно! — отозвался доктор философии. — Сколько ученых себя обокрали, стараясь «бессмертными стихами» прославиться. И, обратное, кому известны «научные трактаты» автора бессмертной сатиры «Похвальное слово глупости»?

— Но есть идеальная смычка полушарий! Платон! Леонардо да Винчи! Гете! Бородин! Эволюция разума, голубчик, наше будущее!

— Господин Калугин, как вам удалось…

— Не мне! Передольскому. Сила самовнушения! Он легко переключается от научной работы к рисованию…

— Его родная сестра — художница! — вставила хозяйка, приглашая гостя к столу.

Курт Шарф хвалил калугинскую окрошку с ядреным русским квасом, охлажденным в леднике. Он выхлебал большую тарелку, съел бы еще, но бывший дипломат соблюдал правила приличия.

Они вернулись в кабинет. Гость занял место возле вращающегося куба и заметил, что ящики с деревянными кнопками окрашены в три разных цвета:

— О, черное, красное и голубое! Как это понять?

— Три цвета, голубчик, три типа развития: линейное, круговое и спиральное. Фигуры линейного развития были угаданы еще Пифагором и Гераклитом…