Крылов показывал во многом несходно с Черепковым. Так, он подтвердил показание Хачанова, что Дорвойдт, находясь еще на службе у него, от себя ставил керосин на Рязанскую дорогу; деньги за этот керосин носил от Дорвойдта он, Крылов, за что Хачанов уволил его от должности. Тогда его взял к себе на службу Дорвойдт, и он вместе с Еленой Блезе заведовал кассой. Крылов был наведен на мысль о том, что похищенные Мельницким деньги находятся у Дорвойдта, следующим обстоятельством. Раз как-то нянька бухгалтера, слушая чтение газетной статьи, в которой упоминалась фамилия Мельницкого, сказала: «Это наш барин». Далее Крылов передал историю того, как он стал наблюдать за Дорвойдтом. Последний позволил ему и по увольнении его некоторое время жить при магазине.

По поводу этих показаний чиновник сыскной полиции Николас заметил, что Черепков и Крылов много врали, что они были лишь маленькие случайные агенты и что сыскная полиция независимо от них наблюдала за магазином «Русское нефтяное производство». На вопрос, кто первый открыл присутствие денег у Дорвойдта, Николас ответил: «Ей-Богу, трудно сказать».

Помощник казначея Воспитательного дома Колмовский объяснил, что Борис Мельницкий от имени дяди своего Льва Илиодоровича уплатил ему долг отца в 900 рублей. Колмовский, встретясь с Львом Мельницким, стал его благодарить, но тот сказал: «Благодарите покойную матушку — она сберегла это». По поводу этого показания Л. Мельницкий заявил, что он не давал разрешения Борису пользоваться его именем, и после случая с Колмовским сказал племяннику, что он вынужден будет, если только его спросят, сказать на суде всю чистую правду.

Присяжный поверенный Курилов, защищавший Ф. Мельницкого, показал, что в апреле 1882 года к нему явился Лев Мельницкий и просил его принять на себя защиту его брата, за каковую предложил ему 2 тысячи рублей. При этом он высказал, что хочет внесть 7 тысяч 800 рублей на пополнение растраченных братом сумм приюта принца Ольденбургского. Но потом он сам отказался от этой мысли, так как его сослуживцы не советовали ему поступать так. Свидетель советовал ему пополнить мелкие растраты брата, но он отказался от этого, высказывая опасения, чтобы не сказали: «Это из краденых 307 тысяч 500 рублей». Гонорар был ему уплачен Борисом Мельницким, причем он говорил, что эти деньги от дяди. По поводу этого показания Лев Мельницкий объяснил, что когда распространился слух о том, что дело его брата назначено к слушанию на 8 мая, ему стали говорить, что совестно ему, имея состояние, не взять защитника для брата. Тогда он отправился к прокурору Судебной палаты и спросил, куда пойдут 14 тысяч рублей, если он внесет их на пополнение взысканий с брата? Прокурор ответил ему, что деньги эти по процентной разверстке пойдут на покрытие как мелких растрат, так и 307 тысяч рублей, почему он от внесения этих денег отказался. Защитнику же действительно хотел заплатить, но Борис предупредил его.

Следовавшие затем несколько свидетелей удостоверили, что Лев Илиодорович Мельницкий много лет состоял по выборам мировым судьею, что он пользуется уважением в своем околотке, что он считается человеком богатым и что, между прочим, он занимается сведением леса, что дает ему недурный барыш.

Муж Валентины Гетманчук между прочим показал, что Бориса Мельницкого он всегда знал за прекрасного, но до крайности бесхарактерного малого; он был тяжел на подъем, но стоит лишь толкнуть его в известном направлении, как он уже будет двигаться бесповоротно. Траты, которые производила на себя жена, не могли его удивить, потому что он знал, что еще до замужества она получила какое-то наследство. Долг Воспитательному дому, признанный женою, он берет на себя.

За сим следует несколько свидетелей, дающих хороший отзыв о Дорвойдте. Все товарищи относились к нему очень хорошо и любили его, так что, например, когда Дорвойдту пришлось ехать к отбытию воинской повинности, товарищи, в знак уважения и любви к нему, делали ему прощальный обед. С открытием магазина не произошло никакой перемены в образе его жизни: он продолжал по-прежнему жить скромно. Одобрительный отзыв о Дорвойдте дал также торговец керосином Губонин, у которого Дорвойдт приобретал товар для своего магазина.

Весьма пространное показание дал судебный следователь по особо важным делам Сахаров. По его объяснению, 31 декабря, когда нашли у Дорвойдта первые 100 тысяч рублей, то взяли у него и все бумаги, чтение которых, однако, не дало никаких данных. Б. Мельницкий и Дорвойдт в это время сидели в заключении в доме обер-полицмейстера. На вопрос, где остальные деньги, Борис сначала ответил, что истрачены. Но когда сделали примерный учет и оказалось, что вышло мало, то Борис сказал, что деньги у Дорвойдта. Последний, сказав: «Если того желает Борис, я укажу, пойдемте», повел следователя на свою квартиру и указал на тумбы. Разбив заливку палашами, в тумбах действительно нашли еще 100 тысяч рублей. После ареста Дорвойдта хотели закрыть школу его жены, и тогда поднялась страшная, раздирающая сцена и мольбы женщин не отнимать у них средств к пропитанию. Характеризуя личности подсудимых, Сахаров сказал следующее: Борис. Мельницкий держал себя при следствии замечательно: он плакал, и как из рога изобилия сыпались его показания, способствовавшие к раскрытию всего преступления; он показывал на отца, брата, сестру, Дорвойдта, дядю и тетку, и всюду чистосердечно. О Дорвойдте многое открылось из взятых у него бумаг; отец его был человек бедный, трудящийся. Служа станционным смотрителем, он получал 57 рублей в год, а мать потом получала пенсии 42 рубля в год. Выйдя из такой среды, Дорвойдт, как видно, добывал хлеб честным и упорным трудом. Елена Блезе и Варвара Мельницкая вели себя при следствии, как дети, которые спешат высказать свои шалости. Вера Мельницкая, явившись к прокурору с заявлением о сделанном у Бориса займе в 7 тысяч рублей, была направлена им ко мне, и здесь чистосердечно рассказала свою нужду и тягость, при коих она, производя раздел с пасынками, сделала заем: обстоятельства эти, по ее выражению, были таковы, что займешь и у каторжника. Первый след к Льву Мельницкому получился путем анонимного письма.

По окончании допроса свидетелей был прочтен по просьбе поверенного гражданского истца «Исторический очерк Московского воспитательного дома».

Затем оглашены были, между прочим, следующие документы: записи расхода Бориса Мельницкого, в которых между прочим значится: Валентине выдано 15 тысяч рублей, Вере Мельницкой 7 тысяч рублей, Дорвойдту 11 тысяч рублей, А. Н. Милюкову взаймы 2 тысячи 300 рублей, бедным около 5 тысяч рублей, на разные взятки 1 тысяча 500 рублей, на покупку чучел и кож для них 1 тысяча 500 рублей, в Покровском 900 рублей, на мелкие расходы и конфеты 3 тысячи рублей, на лакомства 300 рублей, столовые ложки 90 рублей и проч.; счета Дорвойдта по магазину, из которых видно, что за три с половиной месяца приходу было 22 тысячи 116 рублей, а расходу 21 тысяча рублей; опись вещей, найденных у Бориса Мельницкого; наконец, письма Ф. Мельницкого к детям и др.

По окончательному расчету оказалось, что на покрытие 307 тысячи рублей собрано наличными деньгами и продажей имущества Мельницких 244 тысячи 674 рубля 70 коп., в остальной сумме, именно в 62 тысячи 426 рублей 6 коп. был предъявлен к обвиняемым гражданский иск.

Прокурор и поверенный гражданского истца поддерживали обвинение против всех подсудимых, причем прокурор допускал снисхождение для Варвары Мельницкой и Елены Блезе.

Господа присяжные заседатели. Когда я прочитал на страницах следственного производства по настоящему делу печальную историю семьи Мельницких; когда я выслушал на суде их рассказ о злополучной их судьбе, мне припомнились те скорбные слова, которые великий творец «Божественной комедии» влагает в уста безвременно погибшей Франчески де Римини. Передавая в мучениях ада грустную повесть ее былого, навек исчезнувшего счастья, она говорит: «Нет более великого страдания, как вспоминать среди несчастия о минувших счастливых днях». Эти слова могут быть поставлены как лучший эпиграф к горькой исповеди подсудимых по настоящему делу; они могут служить самым верным выражением того внутреннего состояния, которое переживают теперь дети Мельницкого, невольно сравнивая свое настоящее положение с тем, что было в их прошедшем. Какая ужасная катастрофа разразилась над ними, какая поразительная перемена произошла в их судьбе! Жила семья счастливая, довольная, обеспеченная; был у нее отец, горячо любимый своими многочисленными детьми, властный в семье и уважаемый обществом; в семье царил мир — и вдруг разом все рушилось, все погибло! И кто же виновник этого несчастья и горя? Сам отец семейства, своим безумным замыслом собственными руками сгубивший свою семью! Слушая настоящее дело, даже не верится, что присутствуешь на разбирательстве дела, носящего официальное заглавие дела о пособничестве и укрывательстве растраты, до такой степени его внутреннее содержание резко расходится с его обыденным названием. Дела о преступлениях имущественных обыкновенно не блещут ни яркими красками страстей человеческих, ни сильными душевными порывами, в них обыкновенно господствуют холодные своекорыстные мотивы. А здесь перед нами развертывается страшная, потрясающая драма, и судьями этой драмы призваны быть вы, господа присяжные! Вы должны рассудить детей с их отцом и силой вашей житейской мудрости побороть формальную сторону предъявленного обвинения. Вам предстоит теперь разобраться в массе впечатлений, вынесенных из судебного заседания по делу, свести все к одному итогу и выразить в этом итоге убеждение вашей совести, которое решит участь подсудимых. Если вообще нелегко человеку судить человека, то в данном деле ваша задача еще труднее, потому что это дело — одно из тех, суд над которым начинается еще задолго до настоящего суда, потому что это дело имеет не совсем обыкновенную историю уголовных дел, являясь запоздалым эпилогом прежнего процесса, окончившегося 8 ноября 1882 года обвинительным приговором о бывшем казначее Московского воспитательного дома Ф. И. Мельницком. Старика осудили, но денег не было. Три месяца спустя были найдены, наконец, и деньги, которых тщетно так долго искали и не могли найти. Эта находка произвела большую сенсацию в обществе и снова возбудила с еще большею силой те толки, которые начали уже было стихать. Позор, покрывший имя старика Мельницкого, отразился неизбежно и на его семье; чувство общественного негодования против отца обрушилось и на его детей. На столбцах газет, в сатирических листках, в карикатурах, в стихах и прозе стало повторяться на разные лады имя «дедушки Мельницкого и его Мельничат», как, глумясь, позволяли себе называть детей Мельницкого многие из наших органов печати. Прав был Ф. И. Мельницкий, написав в своем дневнике о своих детях: «Пустил я вас на свет Божий, да еще как пустил». Ни возраст, ни пол не спасали Мельницких от язвительных насмешек, иногда прямо переходивших в обидную брань! Им пришлось выносить на своих плечах не только стыд своего собственного преступления, но и нести безвинно тяжелую нравственную ответственность за их отца. На семье Мельницких повторилась старинная история людского малодушия и беспощадности: друзья отшатнулись от них, а недруги восстали; они не могли найти для себя ни места, ни приюта,— и фамилия Мельницких, по справедливому выражению одного из обвиняемых, стала притчей во языцех. Поймите же, как дорого для них теперь слово теплого участия, как жаждут они услышать от вас слово правды!