Таким образом, оправдания Лысенкова распадаются. Он запутался в делах, кидался на разные способы приобретения, был стеснен кредиторами, не предвидел средств прожить лето, и, наконец, злая судьба послала ему Седкову. Совершить ей нотариальное завещание было опасно, он сковывал бы себя неразрывно с ее преступлением. Гораздо безопасней домашнее. Он, пользуясь своим авторитетом и знанием дела, может без труда это сделать. Рукоприкладчик и переписчик — с виду люди добрые и простые. Последнему продиктуется завещание. Свидетели тоже найдутся, подходящих людей, падких на наживу и прижатых обстоятельствами, всегда можно найти; один даже под рукою, Бороздин. Надо только, чтобы они понимали, что делают, и тогда они друг друга укрепят до конца утверждения и будут охранять после него, зная, что неосторожность, неловкость одного повлечет за собою ответственность всех. Они будут наблюдать друг за другом. Важно только сцепить их, как звенья, в одну преступную связь. Для этого личного участия руководителя не нужно, нужен только авторитет, апломб, а не руки. Следа участия не останется, и даже когда они, паче чаяния, попадутся и станут ссылаться, то можно будет сказать: «это люди, которые тонут и хватаются за меня, думая, что моя невиновность, которая очевидна, ибо где же материальные следы моего участия,— спасает и их. Они клевещут на меня, чтобы купить себе свободу. Где моя подпись? Разве я удостоверял, что Седков просил подписаться, разве я подписался за него?» Но все-таки даже такого, так сказать, духовного участия, нельзя принять даром, из одного расположения. Опасность все-таки существует. Отсюда понятно требование 6 тысяч рублей и еще 8 тысяч, когда опасность, действительно, наступила, когда началось следствие.

Если бы Лысенков не участвовал в деле, то он не продолжал бы своих отношений с теми, кто в нем участвовал. Он не удалялся от Седковой, зная, что она может попасть не нынче-завтра на скамью подсудимых. Он не прогнал Бороздина, который в его глазах должен бы стать человеком, негодным для серьезных и чистых деловых отношений. Между тем он ездит к Седковой, пишет ей письма, дружит с Бороздиным, оказывается в вокзале царскосельской железной дороги, когда нужно уломать Киткина, хранит у себя завещание и предварительный проект, дает письменные советы Петлину, совершает отсрочку Макаровой для выдачи сундучка. Он не спускается до сношений с Ириною Беляевой, но к нему обращаются все участники дела, через него сначала просят они денег у Седковой, от него получают свой пароль и лозунг, покуда один из них, Киткин, не вытерпев по молодости лет, не рассказывает следствию «все как было». Он обдумывает, распоряжается, диктует; он же требует от Седковой заслуженных денег и, соболезнуя о корыстолюбии и склонности к доносам Бороздина, берет для него 1 тысячу рублей и советует уплатить ему за молчание другую; он, наконец, представляет счет пошлинам свыше 2 тысяч рублей — тем пошлинам, которые исчислены в определении суда в 29 рублей. Правда, свидетели не дети и понимали, что делали, но нельзя, однако, отрицать, что присутствие нотариуса действует успокаивающим образом, что Бороздин, никогда не знавший Седковой, никак не появился бы на завещании ее мужа, если бы между ними не был посредником Лысенков, что завещание, сочиненное самою Седковой или Тенисом, никогда не было бы так безупречно с формальной стороны, что утверждено судом, несмотря на спор о подлоге, если бы по нему не прошла опытная в нотариальных делах рука.

Перехожу к Бороздину. Виновность его очевидна из его подписи. Он, человек опытный и по летам и по службе, не мог не знать, что утверждать на завещании то, чего он не видел,— преступно, потому что несколько таких подписей могут содействовать неправому приобретению имущества. Он знал, что то, что он пишет, есть ложь, ложь официальная и требуемая от него с определенной целью. В его лета не относятся к подобным вещам легкомысленно. Он объясняет свой поступок благодарностью к Лысенкову. Но за что эта благодарность? Он вел свои дела, имел доверенности и поручения, был человеком развитым и юридически образованным. Быть может, Лысенков и поручал ему исполнять какие-нибудь письменные или судебные работы, быть может даже, он был при конторе Лысенкова на всякий случай, когда бывают необходимы свидетели самоличности, чем-нибудь вроде облагороженного иверского свидетеля, но во всяком случае, вознаграждение, которое он получал от Лысенкова, получалось им не даром, а за действительный труд, совершаемый с знанием дела и с несомненной представительностью. Тут был обмен услуг, продажа труда, и следовательно, об особой благодарности не могло быть и речи. А для того, чтобы совершить из благодарности не только лживый поступок, но даже и преступление, необходимо, чтобы благодарный был облагодетельствован так, что ему не жаль затем ни чести, ни совести, лишь бы видел благодетель его признательность. Но где признаки таких отношений между Лысенковым и Бороздиным? Их нет, поэтому он сделал подложное свидетельство из других поводов. Но эти другие поводы, по логике вещей, могут быть только корыстью. Бороздин привык жить с известными удобствами человека, принадлежащего к обществу. Он занимал летом, по выходе из долгового отделения, комнату, за которую платил 120 рублей в месяц, в то самое время, как закладывал иногда свое платье и часы. У него большая семья — шесть человек детей. Привычки к внешней представительности должны быть удовлетворяемы, семью надо содержать, а занятий постоянных нет. Пресмыкаться в приемных у нотариусов, ожидая зова в качестве свидетеля, унизительно, невесело, да и не особенно прибыльно. А деньги нужны, тем более нужны, что, как вы слышали от свидетеля Багговута, был вексель, который необходимо было выкупить во избежание неприятностей. Он и был выкуплен или иным образом погашен им. Тут-то кстати явилось предложение Лысенкова дать подпись на завещании Седкова.

Бороздин объясняет, что он только раз и просил денег от Седковой, 10 или 15 рублей, да и тех она не дала. Но трудно предположить, чтобы он, совершив ясное для него по своим последствиям дело, ограничился только такою скромною просьбою. Притом, мы имеем два конца в цепи его требований. У нас есть записочка Седковой от 1 июня, где написано, что дано Бороздину 500 рублей и Лысенкову 500 рублей. Седкова объясняет, что думала, что так деньги эти — тысяча рублей — будут между ними разделены. Записку же она писала, конечно, не в ожидании следствия. Это начало выдачи. А конец — в окружном суде. Седкова говорит, что Бороздин отказался явиться в суд для утверждения завещания? и он сам это подтверждает. Толкуют только причины этого они разно. Он, по его словам, хотел посмотреть, как пройдет завещание на суде, чтобы подтвердить свою подпись в суде уже вне опасности споров против подлинности завещания. 5 июня был заявлен Алексеем Седковым спор о подлоге. Чего же больше? Оставалось отступиться от этого темного дела, в котором чувство благодарности могло привести на скамью подсудимых. Но нет! Бороздин 19 июня является в суд и своим торжественным удостоверением придает окончательную силу завещанию.

Очевидно, он ждал чего-то другого. Это другое, по словам Седковой, были деньги. Из показания Ольги Балагур мы знаем, что он их получил. Она видела, как он пересчитывал сотенные бумажки в конверте и получал вместе с ними вексель и свои оставленные в заклад Седковой аттестаты. Балагур прямо говорит, что присутствовала при этом мелочном и исполненном взаимного недоверия торге свидетельскою совестью. Подтверждается ее показание векселем на имя Карганова в 500 рублей. Он не отрицает его получения, но говорит, что вексель этот ничего не стоил, ибо был дан на два года. Но зачем тогда было его брать, и разве нельзя его дисконтировать? Бороздин понимал важность своего показания и решился выжать из Седковой все, что можно. В то время, когда другие свидетели послушно шли свидетельствовать в суд, он уперся и получил деньги. В середине между получениями, после совершения завещания и при утверждении его в суде, есть, по показанию Седковой, еще одно — недонос о подлоге. Она говорит, что он явился к ней после предупреждения ее Лысенковым и читал какой-то протокол, который грозился отправить или отнести к прокурору. Стали торговаться. Сошлись на тысяче рублей. Вы можете ей верить или нет, но мне кажется, что крайние звенья цепи, полученные Бороздиным, делают и это получение правдоподобным. Стоит припомнить письмо Петлина: «Примите благой совет, дайте Бороздину просимое», стоит припомнить ночное странствие Петлина с Ириною Беляевой к памятнику Екатерины, будто бы за тем, чтобы дать Бороздину возможность узнать, действительно ли завещание было написано после смерти Седкова, как будто этого нельзя более спросить у Седковой и самого Петлина. До утверждения завещания Бороздин ничем бы не рисковал: не являясь в суд, он всегда мог бы сослаться на то, что был введен в заблуждение. После утверждения донос уже немыслим — это будет самообвинение. Поэтому самое удобное время для угрозы доносом между писаньем завещания и рассмотрением его в суде. Что касается до скромной просьбы о присылке 10—15 рублей, то размер ее объясняется, по моему мнению, тем, что все, что можно было получить с Седковой, было уже получено, и что она писалась в то время, когда после заседания суда нельзя уже было угрожать и упорствовать. Этим объясняется и категорический отказ Седковой, и вызванная раздражением приписка Бороздина: «Отказывая, вы меня станете дразнить, а я, право, вам добра желаю...» И подсудимый Петлин не может отговариваться незнанием того, что он делал, давлением на него авторитета закона в лице нотариуса и влиянием «плачущей женщины». Он — человек, испытавший жизнь, и в боях бывавший, и домами управлявший. Его зовут к совершенно незнакомым людям, держат целый вечер вместе с товарищем, затем увольняют за смертью хозяина, а потом опять посылают и предлагают подписать очевидную, явную ложь, предлагают прописать в выражениях, не допускающих сомнений, будто бы он видел и слышал то, чего не было...