Он должен был, видя в ее руках фальшивое духовное завещание, отговорить ее, пугать, упрашивать. Это была его обязанность как нотариуса, как порядочного человека. От него требовался не донос, а участие и твердо и горячо высказанное слово, совет; от него требовались объяснения с Бороздиным, которого он знал и которому он мог пригрозить за его подпись на завещании. Но ничего этого не сделано. Он взял завещание, поручил Титову его утверждение и взял на это 500 рублей. В этом, по его мнению, состояла дружеская услуга Седковой. Но из слов Титова мы знаем, что он получил за труды и на расходы только 315 рублей. Остальные 185 рублей остались у Лысенкова. И это была услуга и сочувствие! И в этом ли выражалось его бескорыстное и неохотное участие в деле укрепления за бедной вдовой состояния ее мужа? Лысенков отрицает и то, что он нуждался в деньгах, и то, что он способен был получить деньги за свои услуги. Но он нуждался, гг. присяжные! Привыкший к жизни широкой и нестесненной средствами, бывший гусар и блестящий нотариус, он, конечно, с трудом расстался бы с привычками роскоши и дорогого комфорта. Вы знаете, во что может обойтись в Петербурге жизнь молодому, полному сил и жизни человеку, который не пожелает особенно стеснять себя и примет дружески и предупредительно руку помощи разных ростовщиков. А у Лысенкова своего ничего не было. Нотариальный залог был дан ему отцом, который, быть может, видел в новом занятии сына избавление его от последствий прежней праздной жизни. Но эта жизнь не отставала, она протягивала свои руки за сыном и в нотариате и давала себя чувствовать на каждом шагу. К 18 мая прошлого года в местном участке скопилось на 10 тысяч рублей взысканий с Лысенкова, вся его мебель и вещи были описаны и «Полицейские Ведомости» уже известили о их продаже. В эту критическую минуту явился на помощь отец и дал 10 тысяч рублей под вексель, однако, на имя дочери. Продажа миновала, кредиторы были на время удовлетворены,— но не все, далеко не все. Загорский получил вместо 4 тысяч рублей 1 тысячу 500 рублей, Перентц — половину, другие кредиторы, здесь выслушанные, тоже получили половинное удовлетворение. Опасность новой описи и продажи была не уничтожена, а только отсрочена.
А между тем кредиторы подходили новыми рядами, расходы на контору были большие, жизнь надо было вести, и она велась с прежним блеском и видимым довольством, при заложенных шубах и отсроченных исполнительных листах. В этом отношении характеристична книжка чеков общества взаимного кредита и счет того же общества. С 6 июня по 24 августа внесено и взято около 11 тысяч 350 рублей; из взятых сумм, как видно по корешкам чеков, уплачено на пошлины по купчим Фохтса и Палкина около 5 тысяч рублей, около 800 рублей заплачено за квартиру, 875 рублей взято без указания предмета уплаты — следовательно, на свои расходы, а все остальное отдано разным лицам в уплату по векселям. Из слов самого Лысенкова вы знаете, что к деньгам, взятым на купчую Палкина с текущего счета, он должен был прибавить своих 800 рублей. Следовательно, и из взятых на себя 875 рублей 800 пошли на уплату долга, а только 75 рублей из 12 почти тысяч осталось нотариусу для него лично. Но такое состояние счетов ясно показывает, как стеснен человек, как тяжело ему приходится, как желательны, как важны, как неизбежно нужны ему деньги. Итак, Лысенков нуждался, а 185 рублей, присвоенные им, даже если верить вполне его показанию, из денег «доверчивой вдовы», указывают, насколько в нем, особливо при осаде со стороны кредиторов, можно предполагать отсутствия желания попользоваться при удобном случае и без особого труда идущими в руку деньгами. Но человек такого житейского типа, такого пошиба не может удовольствоваться 185 рублями, если можно получить больше. Эта сумма — капля в море долгов и претензий. Чтобы осушить и успокоить ее, необходимы иные, большие средства. Для того, чтобы удержаться от добычи их способами недозволенными, эксплуатацией легковерия одних, стесненного положения других необходим довольно твердый нравственный закал. С этой точки зрения мы имеем свидетельства о г. Лысенкове от трех лиц, знавших его не как нотариуса только. Одно — почтенного представителя нашего города Погребова. Обвинение питает столь глубокое уважение к этому свидетелю, что вполне и безусловно поверило бы ему, если бы он явился сюда заявить, что Лысенков не сделал подлога. Это поколебало бы все основы обвинения против Лысенкова. Но г. Погребов этого сделать не может и его доброе, любящее показание сводится к тому, что Лысенков вел себя всегда прилично и хорошо и не просил никогда денег у дяди своего. В последнем и нельзя сомневаться, познакомясь с личностью Лысенкова по делу. Просить — значит, унижать свое достоинство, обязываться, это можно сделать только в такой крайности, когда все правильные и неправильные источники получения средств будут исчерпаны.
Двое других свидетелей — Шелемпанский и Циллиакус. Мне почему-то не думается, чтобы уклончивое, обоюдоострое, недосказанное показание Шелемпанского во многом помогало Лысенкову; что же касается до Циллиакуса, то его показание связано с свидетелем Загорским, который, обижаясь и гневно относясь к вопросам, рассказал вам о каком-то векселе, данном юным аристократом на 6 тысяч рублей взамен 2 с половиной и носившем на себе имена Циллиакуса и Лысенкова. Не станем, впрочем, касаться истории этого, во всяком случае, странного векселя, для регулирования уплаты по которому понадобилось даже вмешательство канцелярии градоначальника... Едва ли вообще эти показания указывают на особую нравственную твердость г. Лысенкова. Для этой твердости большим испытанием должно было быть положение Седковой, которой нужен руководитель и от которой можно получить хорошие деньги. Повторяю, г. Лысенков не мог же, в самом деле, быть праздным свидетелем тому, что делалось ночью 1 июня в квартире Седкова. Он получил за свое содействие 6 тысяч рублей, говорит Седкова, да 1 тысячу рублей на Бороздина, не считая 8 тысяч рублей, полученных по возможности следствия и 2 с половиной — 3 тысячи на расходы по счету издержек на завещание. У ней не могло быть этих денег, этих 18 тысяч рублей, скажут нам. Отчего же не могло? Она получила с текущего счета в начале июня 31 тысячу рублей, затем, в течение лета, внесла обратно 23 тысячи рублей и при начале следствия успела с большой ловкостью взять все, что оставалось — 19 тысяч, следовательно, летом же она взяла из 23 тысяч еще 4 тысячи рублей. Таким образом, у ней было в течение июня, июля и августа 12 тысяч рублей. Но в доме, кроме того, оставались деньги — 25 тысяч рублей от Потехина, да другие суммы, быть может, даже выигрышные билеты в количестве 20, о которых она здесь говорила. Не забудьте, что был сундучок, тщательно наполненный и увязанный. Конечно, не «дневники» и не «путь к истинной жизни» были в нем, а ценности. Поэтому она могла иметь нужные для составителей деньги, тем более, что 8 тысяч рублей были ею даны уже после начала следствия, когда она получила и остальные 19 тысяч рублей.
Первая выдача в 6 тысяч была произведена, по словам Седковой, 1 июня. Так, 6 июня в приход счета общества взаимного кредита, введенного по взносам Лысенкова, значится 5 тысяч 610 рублей; эти деньги выручены за продажу бумаг Юнкеру, возражает Лысенков. Вот и два его счета на 5 тысяч 800 рублей. Но из каких денег приобретены эти бумаги? Из денег, данных отцом. Но ведь отец отдал дочерние деньги 17 мая только для спасения сына от настойчивых кредиторов, а не для покупки бумаг, немедленной продажи их и внесения на текущий счет.
Разве для этого брал Лысенков достояние сестер? Разве можно было вносить 5 тысяч 600 рублей на текущий счет, когда почти на двойную сумму есть неудовлетворенные кредиторы и шуба в закладе... И потом, что это за счеты. Один написан на имя Лысенкова, другой на имя «господина»... Где доказательства, что это были бумаги, действительно принадлежавшие Лысенкову, а не взятые им на комиссию? Ведь он не ограничивался одной строго нотариальной деятельностью, а занимался и другими операциями. История с векселем графа Нессельроде это показывает. Можно ли думать, что, бросив часть денег, полученных от отца, на растерзание кредиторам, Лысенков не отдал бы остальных денег сестрам, которых они достояние, а стал бы заниматься покупкой бумаг, когда у него за спиной взыскание и описи? Во всяком случае, чем же жил все лето Лысенков? Где указания на те суммы, которые ему были необходимы, чтобы вести широкую жизнь, чтобы содержать свою контору, которая стоила очень дорого. Его расходы превышали доходы по конторе, иначе не было бы долгов. Он говорил, что не все вносил на текущий счет — может быть, но тогда это не опровержение слов Седковой; если же вносил все, то где же доказательство законности приобретения 5 тысяч 600 рублей, внесенных 6 июня, после составления духовного завещания, несмотря на то, что деньги эти были по его указанию получены им 28 или 30 мая.
