На суде подсудимая продолжает утверждать, что показания Пресецких не правильны, что Ольга ошибалась, что у нее не было полного разрыва с Байрашевским, что он не выказывал к ней равнодушия.
Из прочтенного на суде показания брата подсудимой, Александра Качки, студента Горного института, оказывается, что он почти совершенно не знал своей сестры Прасковьи до 1879 года, так как по семейным обстоятельствам не жил никогда вместе. Он даже не знал, что она жила четыре месяца в Петербурге, когда в 1879 году она пришла к нему и рассказала о своих отношениях к Байрашевскому. Сестра его по развитию своему была совершенный ребенок; притом у нее был порывистый, увлекающийся характер, не сдерживаемый никем, так как около нее никого не было: мать, которая одна могла бы ей помочь и советом и любовью, бросила семью из ревности к отчиму и уехала, оставив семью. В Петербурге сестра его была одна. Байрашевский ей понравился почти с первого раза; он был для нее первым учителем, и они вместе читали, занимались, спорили, и этот взаимный обмен мыслей сближал их все более и более. Результатом всего этого со стороны его сестры явилась любовь страстная, беззаветная, и она отдалась Байрашевскому. Она считала его своим мужем, так как он говорил ей постоянно о свадьбе. Сестра просила свидетеля устроить их свадьбу, так как ни у него, ни у нее не было средств, а отчима она просить не хотела. Им нужны были деньги еще для того, чтобы вдвоем съездить в Гродно к родителям Байрашевского и упросить их согласиться на их брак, так как, по словам Байрашевского, его родители, которых он очень любил, могут лишь с большим трудом согласиться на брак его, католика, с православной. Однако Байрашевский нашел предлог и уехал в Гродно один, оставив сестру свидетеля в очень трудных обстоятельствах одну в Петербурге. По мнению свидетеля, сближение с девушкой, почти ребенком, обещание жениться и неисполнение этого обещания в продолжение трех месяцев своей связи, тогда как сделать это скорее было прямой обязанностью всякого честного человека, пользование теми небольшими средствами, которые его сестра имела через свидетеля в то время, когда она уехала от отчима и жила от отчима отдельно — факты, которые не могут не характеризовать дурно Байрашевского. Байрашевский вернулся и, хотя привез согласие на брак родителей, как говорил он, но венчаться было нельзя, так как был пост. Сознание, что она должна быть матерью и что у ее ребенка не будет отца, давило ее. Это отзывалось на ее характере, который становился все более раздражительным, порывистым и нервным, так что знакомые спрашивали у свидетеля, не помешана ли его сестра. Единственным мотивом преступления были, по мнению свидетеля, ревность и отчаяние, вызванное или нарушением обещания, или прямым разрывом со стороны Байрашевского; не могло не влиять также и психическое состояние его сестры, которое было совершенно ненормально в последнее время.
По поводу этих показаний подсудимая на вопросы председательствующего старается оправдать Байрашевского, говоря, что он был хороший человек, что, хотя фактически обман существовал, он поступил не бесчестно, мог увлекаться, сознательно бесчестного поступка он совершить не мог, совершил его под влиянием страсти и молодости и что, несмотря на то, что она его убила, она любила его так, как никого не любила, и уважает до сих пор.
По просьбе защитника было прочтено письмо подсудимой в жандармское управление и показание не явившегося свидетеля, Болеслава Перо, товарища Байрашевского по Техническому училищу, жившего с ним и Качкой на одной квартире в Москве. В этом показании свидетель описывает отношения, бывшие между подсудимой и Байрашевским, известные из предыдущего, рассказывает о событии преступления в комнате Гортынского и о ненормальном состоянии Качки после убийства Байрашевского.
В последнем показании подсудимой, прочтенном по ходатайству защитника, Качка описывает свое состояние, когда к ней в душу закралось первое сомнение в прочности привязанности к ней Байрашевского, и затем, когда она уверилась в охлаждении к ней чувств Байрашевского вследствие любви его другой женщины. Страдания заставили ее купить револьвер и решиться убить себя. Байрашевский не верил ее решению покончить с собой, смеялся над ней, смеялся вместе, как она узнала, с той женщиной, которая стала им поперек дороги.
Расстроенное ее воображение рисовало ей картины смерти ее и Байрашевского среди вьюги, когда над их молчаливыми могилами ветер поет свои заунывные песни. Страдания достигли своего апогея, и она, обезумевшая, убила безгранично ею любимого человека.
Затем был прочтен журнал наблюдений старшего врача тюремных больниц в Москве господина Булыгинского, произведенных в Московской тюремной больнице, который заканчивался так: «Во время пребывания Прасковьи Качки в больнице не только не замечено в ней никаких признаков расстройства умственных способностей, но даже не было со стороны ее организма никаких объективных явлений, из которых можно было бы заключить о существовании ненормальной раздражительности или слабости нервной системы; субъективные же болезненные явления (жалобы на чрезмерную чувствительность и бессонницу) были так незначительны, что при употреблении средств, умеряющих кровообращение, в незначительных дозах быстро прекращались. Странное же спокойное отношение Качки к совершенному ею преступлению и к своей участи достаточно объясняется замеченным в ней вообще легкомыслием и односторонним материалистическим направлением строя ее мыслей и чувств, необходимо выработавшимися при самообразовании посредством вышеупомянутых (сочинения Спенсера, «Логика» Милля, «Опыты статистических исследований» Янсона, «Капитал» Маркса, «Исследование позитивной философии» Канта, Лесевича и др.) книг, которые она с увлечением читала и изучала, не получив нравственного воспитания и предварительной систематической подготовки к правильному уразумению того, что в них изложено».
Из прочтенного на суде акта освидетельствования в умственных способностях подсудимой в Московском окружном суде, подписанного начальником врачебного управления Кетчером, непременным членом врачебного управления доктором Добровым и врачом Пятницкой части доктором Гиляровым, причем с заключением врачей, изложенным в нем, вполне согласился окружной суд, видно, что врачи, согласно с Булыгинским, нашли, что подсудимая здорова и во время совершения ею убийства не была лишена сознательной воли, хотя все предшествовавшее: дурное воспитание, неправильная жизнь, спутанность понятий вследствие чтения без всякого разбора книг философского и социалистического содержания без достаточной к тому научной подготовки и угнетающая страсть ревности — не могли не иметь влияния на ослабление и неправильное направление ее воли.
По ходатайству защитника суд постановил прочесть заключение Державина, исправлявшего должность главного врача Преображенской больницы для душевнобольных, который во время предварительного следствия был в качестве свидетеля. По мнению Державина, Качка получила в наследство от своих родителей порочную организацию нервной системы, ибо еще в детстве начала страдать по временам сердцебиением и обнаруживала наклонность к истерии. В период развития половых инстинктов при отсутствии правильного постороннего надзора за ней, при недостаточности образования, да еще при любовном ухаживании за ней отчима потребность рефлектировать на раздражение извне у Качки усилилась; она избрала самостоятельную жизнь и сделалась рабой своих ощущений. Появление в период развития половых инстинктов на истерической почве тоски, припадки которой при действительном поводе к страданию легко разрослись и довели Качку до конвульсивного взрыва,— все это служит достаточным доказательством, что Качка совершила свой поступок в припадке умоисступления, обусловленном поражением центральной нервной системы. После же убийства и до настоящего времени она находится, по мнению Державина, в тоскливо-возбужденном настроении духа с наклонностью к самоубийству (Hystero-melanholia).
