Во-вторых, воспользовался ли Поливанов заведомо подложным векселем? Слово «заведомо» по терминологии не юридической, а житейской, означает полное знание какого-либо обстоятельства и притом знание действительное, а не гипотетическое. Положим, что Поливанов заметил на векселе приписку «по доверенности...» (хотя это и не доказано); положим, что он знал также о неимении у Пегова доверенности от отца. Всего этого не достаточно для понятия «заведомо». Тут недостает еще одного элемента: Поливанов должен был знать, какое значение имеет неимение доверенности в глазах закона. Какое значение придавал сам Пегов своей подписи «по доверенности отца», видно из того, что он согласился сделать его по одному слову Лутовинова: «Надо, чтобы так было».
В-третьих, употребление денег в свою пользу. Сам прокурор почти признает, что Поливанов от векселя Пегова не имел никакой выгоды. Если прокурор не отказался от обвинения Поливанова, то его обвинение очень близко походило на отказ от обвинения...
Прокурор с гордостью указывал на то, что он предоставил подсудимым полную свободу в представлении доказательств, но и защита Поливанова может заявить, что она предоставила прокурору свободу пользоваться объяснениями подсудимого, данными на предварительном следствии, хотя одного ее слова было бы достаточно, чтобы воспрепятствовать слишком частой ссылке на оные.
Самым существенным в настоящем деле представляется показание свидетеля Рубома, так как это единственный свидетель, которому известны обстоятельства получения Поливановым денег за Пеговский вексель в 4 тысячи рублей. Достоверности показаний этого свидетеля не может отвергать и сама обвинительная власть, не становясь в противоречие сама с собой. Рубом, как значится в обвинительном акте, предназначался в обвиняемые по Пеговскому векселю и скрылся во время предварительного следствия. Потом оказалось, что он вовсе не скрывался и впоследствии сам добровольно явился к судебному следователю. Обвинения, данные им следователю, оказались настолько удовлетворительными, что он не был предан суду. Итак, этот свидетель, по мнению обвинительной власти, говорит правду (если неправду — он должен бы быть предан суду вместе с Поливановым). А вот что передал этот свидетель о векселе Пегова. Прежде всего, сам Пегов объяснил, что, когда он выдавал бланк Лутовинову, Поливанов был в другой комнате и не мог заметить приписки, сделанной им к своей первоначальной подписи. Свидетель же Рубом объяснил, что к нему явился Поливанов и просил взаймы денег; Рубом дал ему 25 рублей, но расписки никакой от него не требовал. Поливанов настаивал на том, чтобы он оставил у себя вексель Пегова как бы для того, чтобы не забыть о долге. Таким образом, отданный Поливановым вексель вовсе не имеет значения залога или иного имущественного обеспечения. Рубом, как человек деловой, по наступлении срока протестовал вексель, но к взысканию не предъявил, будучи уверен, что за ним придет Поливанов и возьмет обратно. Вексель этот был взят впоследствии Лутовиновым под предлогом передачи его Пегову (отцу). Затем вексель был представлен судебному следователю.
Прокурор ссылался главным образом на показания не явившегося свидетеля Абрамова. Но, прежде всего, свидетель давал показание без присяги, на суд он не явился, а потому сделалось невозможным путем расспросов выяснить его показание, и, наконец, по объяснению подсудимого, слова этого свидетеля относятся к совершенно другому векселю. Таким образом, из единственного достоверного свидетельского показания следует, что Поливанов о подложности векселя ничего не знал, а что касается выгоды от него, то о ней можно судить по тому, что из полученных Поливановым 25 рублей 3 рубля 50 коп. были отданы извозчику, 5 рублей за долг Пегова, а 10 рублей 50 коп. Пегову лично. Прокурор говорил: «Мне сдается, что Поливанов имел выгоду от знакомства с Пеговым». Как странно звучит это «мне сдается»! Защита может строить свои доводы на вероятиях, предположениях, но священное прокурорское убеждение должно покоиться на безусловно верных основаниях. Это «мне сдается» имеет страшное последствие для участи подсудимого! И вероятно ли, что Поливанов из-за нескольких грошей решился совершить поступок не только грязный, но и преступный? Представленная самим прокурором характеристика личности подсудимого исключает такую возможность.
В заключение я должен сделать ряд возражений по поводу общих замечаний обвинительной речи. Прокурор, ужасаясь при виде массы безнравственных преступлений, составляющих предмет настоящего дела, видит их корень в барских привычках подсудимого, воспитанных на началах крепостного права. Я не думаю, как заявил вчера один из защитников, чтобы прокурор хотел возбуждать сословные страсти. Это противоречило бы принципам носимого им достоинства, а затем, трудно допустить, чтобы человек с фамилией Муравьев вооружал бы кого-нибудь против сословия землевладельцев. Прокурор, указывая на отжившее крепостное право, хотел сказать, что оно портило человека предложением рабских услуг, потворством страстям и т. п.
Но это замечание, верное само по себе, не имеет никакого применения к настоящему делу. Крепостное право отменено шестнадцать лет тому назад, т. е. в то время, когда большинство подсудимых были еще в детском возрасте; кроме того, между подсудимыми есть не мало лиц, не принадлежащих к бывшему помещичьему сословию. Кто-то из защитников видел в настоящем деле продукт современной легкомысленной, разгульной жизни. Что касается до Поливанова, то он действительно вел легкомысленную жизнь, но чтобы легкомыслие его переходило в преступный разгул,— это ни из чего не видно. И можно ли вообще упрекать современников в разгульной жизни? Отцы наши, не говоря уже о второй половине XVIII века, даже в первой половине XIX века позволяли себе такой разгул, в сравнении с которым поездка к цыганам представляется детской забавой...
Обвинитель говорит, что присяжные пойдут за ним, потому что доводы его основываются на данных судебного следствия, но мы видели, что он основывал свое обвинение на письменном показании Абрамова, совершенно игнорируя изустные объяснения Рубома. Оно и понятно. Обвинение Поливанова было возможно до тех пор, пока Рубом обвинялся в принятии заведомо ложного векселя. Раз это положение пало, падает и обвинение Поливанова, но прокурор почему-то не счел возможным отказаться от обвинения.
Я говорю с вами спокойно не потому, что обвинение, которое висит над Поливановым, маловажно, напротив, оно влечет за собой ужасные последствия, я говорю спокойно в сознании невиновности Поливанова. Вы, может быть, подумаете, что нужно дать урок Поливанову, но вы, гг. присяжные заседатели, судьи уголовных преступлений, уроки же дадут те, которые имеют на то власть. Вам говорили, что в случае оправдательного приговора подсудимые выйдут из зала суда с высоко поднятой головой и будут смеяться над судом. Нет, не до смеха им будет. Каждый из подсудимых получил чувствительный урок в настоящем деле, и тем больше, чем выше общественное положение подсудимого. Даже при полном оправдании Поливанова, одно участие его в одном деле с «клубом червонных валетов» оставит горькое воспоминание на всю его жизнь. Я не буду вам говорить, как много потерял Поливанов, находясь шесть лет под судом, в том, что дороже карьеры и почестей... Об одном прошу вас, гг. присяжные заседатели, отнеситесь к этому человеку по-человечески!
Защитник Мейеровича присяжный поверенный Алексеев утверждал, что нет достаточных оснований для обвинения подсудимого в обмане купца Логинова и что также нет данных, обнаруженных на судебном следствии, для обвинения Мейеровича в составлении и сбыте Каулинских векселей. Действия его не заключают сами по себе ничего преступного до тех пор, пока не доказано того, что он знал, что действия его совершались для обмана. Наконец, нет данных для обвинения Мейеровича в составлении и сбыте подложного векселя в 10 тысяч рублей от имени кн. Голицина. На предварительном следствии по этому поводу Мейерович говорил лишь о том, что он знал о подложности векселя кн. Голицина после составления и во время нахождения его у Протопопова, но эти слова нельзя принимать за сознание в составлении и сбыте этого векселя. Далее, Мейерович не извлек никакой выгоды от своих действий. Если бы Мейерович против ожидания был признан виновным в участии в шайке, то, во всяком случае, он не может быть признан сообщником, а лишь пособником, потому что не мог принимать особого участия в самом совершении преступления.
