—

Мамка не велела навязываться. Не пускала. Да и ты как растаял. Вовсе про нас забыл, — упрекнул мальчонка.

—

Некогда было, сам понимаешь, кончилась зима, воду возить не надо. Другую работу мне предлагают. Завтра повезут в Октябрьский. Устраивать.

—

В Октябрьский? Так ты уезжаешь от нас насовсем? — округлились глаза мальчугана.

—

Нет! В рыбинспекцию поеду. Там ихняя контора. Принимают, оформляют, случается, выкидывают. Меня смотреть будут, подойду им или нет?

—

Дядь Гош, не езди! Слышь, тех мужиков поселковые убили. Я сам видел, как дядьку хоронили. У него вся голова была в дырках от пуль, потому хоронили забинтованным. Вози лучше

воду!

Водовозов не убивают.

—

Любого могут стрельнуть, — не согласился Гоша.

—

И не любого! А только тех, кто мешает жить, — спорил Степка.

—

Здесь, даже никого не дергая, можешь помехой стать, — взгрустнул поселенец.

—

Ну, прошу, не ходи туда! Найди другое! — просил пацан.

—

Там мне лодку, катер и пистолет обещали выдать. Менты бронежилет приготовили. Так что убить меня сложно будет, да и слово дал. Согласился.

—

А ты передумай!

—

Нельзя!

—

Почему? — удивился пацан.

—

Другого дела нет. А как жить без работы?

Степка вздохнул, вошел в открытую перед ним

дверь, разулся

и

присел на кухне.

Гошка быстро дополоскал белье, повесил его во дворе. Вдруг Степка спросил:

—

Почему мамке не сказал постирать у тебя?

—

Зачем? Сам справился.

—

Чудные вы! Мамка вместе со мной сарай покрыла, крыша протекала. Тоже не стала тебя звать. Ты вместо тетки стираешь… Глупые совсем. Мамка с крыши чуть не упала, а ты в корыте возишься. Нет, я так не хочу! — отмахнулся мальчишка.

—

Значит, не нужны мы друг другу, — вздохнул Гоша.

—

Мамка сказала, что не хочет тебе навязываться. Я хотел за тобою сбегать, но не пустила. Не велела позорить. Сказала, что и так сплетен про вас много, а сама плакала. Отчего, не призналась, — засопел Степка.

Гошке неловко стало.

—

Пока ты еще зеленый. Вот погоди, окрепнешь, станешь мужиком, сам все поймешь.

—

А че понимать? — удивился пацан.

—

Разные мы с твоей мамкой, потому не склеилось промеж нами ни хрена! — признался Гоша и добавил, — не потянуло друг к другу.

—

Чахотки испугался?

—

При чем здесь это? Она лечится! Но есть другое, что корнями в бабе сидит. Такое никак не вылечить, не вырвать. Срослась Анна с тем, свыклась, а мне — поперек души.

—

Ты про что? Мамка у меня хорошая! — шмыгнул носом мальчишка.

—

Я и не спорю! Хоть что-то должно быть в ней путевым, но, кроме того, она — баба! Ты глянь, что там от женщины осталось? Потные морщины и сплошная линялость. Ты глянь на ее волосы и ноги! Она с рождения не причесывалась. Чулки съезжают мешками с колен, ноги тянет за собою как старый хвост. Ни улыбки. Ни смеха, сплошная слякоть на лице. С такой бабой только на погосте сидеть. Глянув на нее, даже жмуры из могил слиняют с тоски. А уж жить с такой только отморозок или псих согласится. Я — нормальный мужик и хочу рядом увидеть такую же. Чтоб от ее смеха стекла дрожали, а улыбка стены грела, не только душу. С унылой бабой в свете не задерживаются, помирают. Нужно, чтоб баба жить заставила, а не была вечной плакальщицей. Понял, кент? — нарезал Гоша хлеб, колбасу и, поставив на стол тарелки, предложил Степке поесть. Но тот задумался и не услышал. Когда поселенец растормошил, мальчишка едва прикоснулся к еде и вскоре заторопился домой.

—

Куда спешишь? Сегодня у меня весь день свободный, — сказал Корнеев.

—

Маме помочь хочу! Может, меньше уставать станет, — пошел к двери и, оглянувшись на пороге, сказал, — эх, дядь Гош! Я тоже тебя не понял. Думал, в жизни разбираешься, а ты про нее не знаешь ни хрена! Может, оно и хорошо, что вы с мамкой разные. Ладно, пошел я к себе. Бывай, кореш! — махнул рукой, исчез за дверью.

Гоша и не подумал удержать его.

Утром Георгий проснулся чуть свет. Глянул на часы, всего шесть утра, совсем рано, но, вспомнив предстоящее, выскочил из постели. Побрился, умылся, оделся во все чистое, отглаженное еще с вечера

и,

оглядев себя в зеркале, гордо зашагал в ми

лицию.

Завидев его, люди не узнавали водовоза. Гоша

сверкал, словно

его вытащили из медали. Женщины

оглядывались

вслед ему:

—

А Гошка — видный мужик!

—

Эх-х, если б не поселенец, в хахали заклеила б!¹

—

Иди, бесстыжая! Нашла на кого заглядеться? — долбанула бабка локтем в бок засидевшуюся в девках дочку-толстуху и, оглянувшись на поселенца, подумала молча, глянув на дочь: «Мне б твои годы! Не глянула б, что поселенец, середь ночи в окошко к нему сиганула, а уж там будь, что будет!».

«Это кто ж такой? Откуда взялся? Неужели Гошка? — смотрела на мужика Любка-пекариха. — Вот это да! Видать, нашел бабу! Вон как его вылизала всего!

И куда это он такой сверкающий? Неспроста! Верно, расписаться решил, вот и навел на себя лоск. Но, черт побери, он вовсе не плох! А плечищи какие! Загляденье! — вспомнилась ночь, проведенная с Гошей. — Был бы ты вольным!» — подумалось женщине.

Не сдержавшись, она вышла на крыльцо:

—

Гоша, можно тебя на минуту? — позвала вкрадчивым, сладким голосом, не приметив на улице никого из поселковых. _:

—

Чего тебе? — услышала в ответ

—

Ты вечером свободен?

—

Смотря от чего? — хохотнул негромко.

—

Ну, а если я приду?

—

Давай, заруливай! — вспомнилась Любка в постели, горячая, озорная. «Вот только бы успеть воротиться», — подумал Гоша и заспешил в милицию.

Там тоже все удивились.

—

Ну, ты, блин, даешь! Вырядился как начальник! Только папку или портфель в руки! Любого за пояс заткнешь. Готовый инспектор рыбнадзора! Кто от такого откажется? — смеялся Рогачев.

У него, помимо Гоши, были свои дела в Октябрьском. Поэтому, указав поселенцу на машину, следом залез в нее

сам,

поселка.

—

Ты

на

и

спокойно.

Никого никуда не посылай и не грози! Слышишь? Води себя пристойно, — просил Рогачев.

-

Заметано! Ни одному козлу биографию его не

прозвеню.

Все равно не дойдет! — согласился Кор-

Ноев.

—

Знаешь, если возьмут тебя, уже не будем с мест на место швырять. Должность эта уважаемая. Считаться с тобою станут везде. А если избавишься от грубости, тебе цены не будет.

—

Во, ни хрена! Я что ж, с браконьерами должен ботать вежливо? Да я их так зажму за жабры, взвоют курвины блохи!

—

Смотри, твои знакомые! Пограничники. Видишь, тормозят, документы будут проверять! — притормозил машину Стас.

Увидев Рогачева, пограничники не стали смотреть документы. Гошу они тоже не узнали, приняли за какого-то начальника, прилетевшего из области.

«Но я им свое не прощу и не забуду никогда! Столько «бабок» отняли, головастики!» — подумал человек и для себя решил: став инспектором, «пасти» пограничников неусыпно день и ночь.

—

Слушай, Гош, а у тебя на материке совсем никого из родни не осталось?

—

Не знаю. Написал письма, пока ответов не получил ни от кого. А вам это зачем?

—

Ну, мало ли что! Хоть сообщить будет кому, — сорвалось нечаянное.

—

И вы как все! Вдруг сдохну! Даже не надеетесь, что живьем на волю выскочу?

—

А если наградят? Или решишь остаться навсегда у нас?

—

Не надо замывать, я ж — не лох, все понял, и

не последний псих,

чтоб тут до погоста приморить

ся. На себя не обиделся!

Даже не думаю о

таком. Я домой рвану, здесь

—

не по

кайфу.