За два дня до Нового года Гийом отправился за мадемуазель Леусуа, чтобы уговорить ее переселиться в Тринадцать Ветров, вопреки ее сопротивлению.

— Вы обязательно вернетесь к себе, как только ваши волосы немного отрастут, — объявил он ей. — А до этого поживете у нас под присмотром!

— За кого ты меня принимаешь? За Самсона?

Гийом подарил ей улыбку фавна, которая ей нравилась больше всего:

— Он вполне мог бы быть вашим родственником, но не будем говорить об этом сейчас! Главное то, что вы отомщены!

— Ты так думаешь? А моя бедная старенькая церковь? Ее обесчестили, опозорили, надругались над ней. Кто отомстит за нее? Ведь мои седины того не стоят!

— Они достойны носить корону! А что касается священных чаш, ради которых Жанна Арель поплатилась жизнью, они находятся у мадам Бод, куда я сам их отнес. У нее скрывается монах из Монтебурга, а уж он-то точно знает, что с ними надо делать…

Новый год прошел не так уныло, как опасались вначале. Доктор Аннеброн и Сидони Пуэншеваль, а также Роза де Варанвиль и мадам де Шантелу заехали в Тринадцать Ветров к завтраку. Это был не то чтобы праздник, но просто минуты мира, покоя и задушевной дружеской теплоты, в который смех и игры детей внесли нотку радостного веселья. Хотя мысли об Агнес посещали каждого, никто не решился о ней заговорить. Гийом не раздумывал много о своих чувствах к ней, но он испытывал некое облегчение, заметив, что и дети не слишком страдают по поводу ее отсутствия. Каждый вечер стоя на коленях возле своих кроваток, они молились за нее, а их отец всегда волновался, когда вслушивался в детские голоса, просившие Бога «защитить мамочку, уехавшую на войну!».

Конечно, это Элизабет подыскала такие слова, возможно, ухватив обрывки каких-нибудь разговоров. Гийом не стал выводить ее из заблуждения, потому что усмотрел в этом частицу правды. К тому же ничего плохого не было в том, что в глазах детей Агнес была чуть ли не героиня.

Разумеется, как-то раз неизбежный вопрос был задан:

— А почему вы тоже не на войне, папа?

Никакой язвительности в голосе не было. Просто недоумение, проистекающее из детской логики: битва — разве это не мужское занятие?

— Потому что твоя мама защищает идею, которую я не разделяю, и потому что я не согласен с ней в этом. С другой стороны, эта война идет сейчас повсюду, и каждый ведет ее на своем месте. Я охраняю дом и всех вас. И потом, ты предпочла бы разве, чтобы я уехал?

— Нет! О, нет!

С криком, который был больше похож на рыдания, Элизабет бросилась к отцу, и он поднял ее, чтобы крепче прижать к своей груди.

— Я не хочу, чтобы вы куда-нибудь уезжали, папочка! Больше никогда… никогда! Но все-таки я хотела бы знать, а мамочка когда-нибудь вернется?

— Вот это вопрос! Но я очень на это надеюсь!..

В этой твердо выраженной уверенности, безусловно, была, святая неправда! В глубине души Гийом вовсе не был так уверен, что он желает ее возвращения, в связи с чем возникло бы много проблем. По крайней мере в ближайшем будущем. Но что еще можно ответить на этот вопрошающий детский взгляд?..

В последние январские дни 1794 года полуостров почти постоянно был окутан густым, теплым туманом, словно, прикрыв таким образом землю, море и небо заключили союз, с тем чтобы оградить его от остальной части страны, охваченной эпидемией кровавого безумия. Туман был такой плотный, что отыскать дорогу было очень непросто, даже если хорошо ее знаешь.

Тем не менее упряжка, ехавшая по направлению в Ла Пернель, продвигалась вперед с удивительной уверенностью, как будто ведомая невидимой рукой через болота, поля, леса, через ручьи, реки и горы. Решиться на далекое путешествие в ту эпоху было сродни подвигу, так как в пути любое незнакомое лицо порождало у местных людей подозрительность и недоверие. Правду сказать, упряжка с виду была неказиста: старая коляска с потрепанным кожаным козырьком, который в некоторых местах был разорван и запачкан грязью; впряженная в коляску лошадь, с виду — деревенский тяжеловоз, и в самом деле была першеронской породы, и под ее грубой наружностью скрывалась необычайная сила.

Один из пассажиров, мужчина уже в летах, носил очки в железной оправе, на нем были большая круглая шляпа и темный коричневый плащ из драпа. Он не спеша правил лошадью. Тем, кто его останавливал, мужчина представлялся доктором, который следует из очень далеких мест, чтобы отвезти домой ребенка, серьезно заболевшего на ферме, где он работал. Тот, кто решался осмотреть коляску, в самом деле видел в глубине ее свернувшуюся на скамейке щуплую фигурку с золотистыми кудряшками, укрытую толстым одеялом по самый нос, на очень бледном лице которой проступали красные пятна. Слишком назойливым и любопытным проверяющим доктор доверительно сообщал, что болезнь заразна. После этого никто больше не приставал с лишними расспросами. Тем более что мужчина по первому требованию предъявлял документ, составленный на засаленной грязной бумаге, но зато с многочисленными подписями и печатями. Его пропускали быстро и без лишних проволочек, особенно в провинции, где не так уж много было тех, кто сумел бы прочитать этот загадочный документ.

Поэтому, когда наконец экипаж вынырнул из тумана невдалеке от конюшен Тринадцати Ветров, он был настолько похож на коляску-призрак из какой-нибудь старинной бретонской легенды или скандинавского сказания, что Дагэ сперва остановился в нерешительности, прежде чем отважиться к ней подойти (он даже перекрестился на всякий случай), но потом быстро опомнился, когда так называемый доктор снял очки, сдвинул на затылок шляпу и, вздохнув с огромным облегчением, сказал:

— Уф! Ну, наконец-то мы прибыли!.. Приветствую вас, Проспер Дагэ! Дома ли ваш хозяин?

— Месье бальи! — вскричал обескураженный конюх. — Неужели это вы приехали в таком экипаже?

— Да, это в самом деле я! Сейчас, сам понимаешь, не время для роскошных карет! Из самого Парижа я еду в таком виде! Ну так, месье Тремэн дома?

— Конечно, месье бальи! Я побегу предупредить его, а вы, если вас не затруднит, подъезжайте в коляске прямо к крыльцу. Потом я сам отвезу ее, а лошадь отведу на конюшню.

Он побежал скорее звонить в колокол, подвешенный под крышей конюшни и со стороны напоминавший фонарь, — раздался веселый звон, который, согласно принятому ранее условному знаку, соответствовал известию о дружественном визите. Тем временем Сэн-Совер подъехал к крыльцу и остановился как раз в тот момент, когда из дома вышел Тремэн. Вылезая из коляски, Сэн-Совер скорчился от боли, так как с трудом смог разогнуть свои затекшие ноги.

— О-хо-хо! Решительно, я совсем не гожусь для подобного транспорта. Если не считать палубы корабля, я бы с гораздо большим удовольствием предпочел бы путешествовать верхом на лошади! Какой долгий путь мы проделали! Но, слава Богу, теперь все позади…

— Как я счастлив снова вас видеть! — обрадовался Гийом.

Он спустился вниз, и двое мужчин крепко обнялись.

— Вы сказали «мы»? — заметил Гийом — Вы употребляете множественное число по отношению к себе как к «величеству»?

— Я употребляю множественное число по всем правилам грамматики. Впрочем, «величество» в данном случае тоже имеет право прозвучать…

В это время ребенок, проспавший всю дорогу в глубине коляски, освободился от одеял и выглянул из коляски. Его белокурая головка в ореоле длинных спутанных волос и с красными пятнами на бледном лице показалась над сиденьем кучера.

— Мы наконец приехали, месье? — спросил он нежным, словно бы простуженным голосом. — Я так устал…

Он посмотрел на двоих мужчин и попытался выбраться из коляски. Нельзя сказать, что это ему удалось легко, так как мешала одежда крестьянки, в которую он был одет. Его вид был настолько необычен, что Гийом открыл было рот, чтобы задать вопрос, но не успел: выйдя из дома через дверь на кухне, к ним подбежала Элизабет. Она остановилась как вкопанная, и ребенок при виде ее покраснел. Резким движением он сорвал с себя юбку и платок, которые были надеты сверху на его черный костюм, и, скомкав, сердито бросил их на землю. Элизабет медленно подошла ближе. Ее милое личико, окруженное темно-русыми локонами, выражало радостное удивление, словно приехавший был давним ее другом, приезда которого ожидали уже давно…