Суровое и тягостное молчание неожиданно воцарилось в комнате, его не мог нарушить даже тихий рокот волн расположенного невдалеке моря. Тремэн будто окаменел. Он лежал с закрытыми глазами, и казалось, что он насмерть поражен услышанным, но вдруг слеза — одна-единственная — медленно протекла вдоль его длинного носа…
— Калека!.. — зло проворчал он. — Нет… нет! Что угодно, только не это! — Он широко открыл глаза, двойная молния сверкнула в них, поразив доктора: — Есть ли хоть один шанс, хотя бы один, чтобы мы смогли использовать его?
— Шансов, к счастью, много, но вам придется сильно страдать.
— Это не самое страшное по сравнению с тем, что мне пришлось перенести во время моего плена на болоте.
— Мне придется опять сломать ваши кости…
Какая-то священная ярость обуяла Гийома. Сделавшись кирпично-красным, он завопил:
— Так что же вы ждете?! Ломайте скорее, Боже мой! И дело с концом!
— Не торопитесь! Я был уверен, что вы согласитесь. Пока продолжайте восстанавливать свои силы. А я устрою конкурс среди деревенских молодцов, чтобы выбрать тех, которые смогут вас крепко держать. Если все будет хорошо, я думаю, мы сделаем это послезавтра.
— Не забудьте про Потантена! Он, правда, уже не молод, но он крепкий парень! И потом, он никогда не простит вам, если вы не примете его помощь!
Там были и Потантен, и жители всей деревушки, и даже кое-кто из Сен-Васта и Ридовиля. Рассевшись во дворе, держа нос по ветру и разинув роты, они слышали вопли, которые ни сила воли, ни терпение не могут подавить из-за мучительных, труднопереносимых страданий и адской боли. Собравшиеся старались представить себе, что же все-таки происходит в комнате с широко распахнутыми окнами. Некоторые из них — те, кому приходилось принимать участие в войне или долго плавать по чужим морям, вполголоса беседовали, воскрешая в памяти воспоминания о полях сражений или об армейских госпиталях. Другие напрягали слух, чтобы услышать обрывки их рассказов. Многие женщины молились. А Сидони Пуэншеваль заперлась у себя на кухне и, уткнувшись головой в свой фартук и зажав уши, старалась не слышать криков, насколько это было возможно…
Хотя любители сильных впечатлений остались несколько разочарованы, все пришли к единодушному заключению, что человек, проявивший подобное мужество, достоин самого глубокого уважения. В самом деле, ничего особенного никто не услышал. Несмотря на солидную дозу опия и кнутовище, зажатое у него между зубами, Тремэн, распятый на столе и прижатый к нему руками Мишеля Кантена и троих могучих рыбаков, мышцы которых были крепкими, а сердца закаленными, перенес выпавшие ему на долю мучения с неправдоподобным стоицизмом. Гийом вспоминал рассказанные ему когда-то его другом Конокой истории о пытках, которые тот перенес у ирокезов. Повторяя, как заклинание, его имя, он и свои страдания смог перенести без жалоб, правда, Тремэн позволил себе два-три коротких хрипа в те моменты, когда боль давала на это право, после чего он впадал в счастливое беспамятство, которое хирург спешил использовать.
Немного в стороне, прислонившись к стене, стоял Потантен. На его лице, лице старого пирата со сломанным носом, отразились испуг и муки, должно быть, испытываемые тем, кто на его глазах подвергался ужасным пыткам. И хотя он понимал, что кошмар, который приходится переносить хозяину, есть единственный шанс для Гийома вновь обрести возможность до конца своих дней нормально передвигаться, с какой радостью он предоставил бы свое собственное тело для подобных испытаний, лишь бы не страдал Тремэн! Пот струился по его лбу, тек по позвоночнику. Он не смел посмотреть в сторону милой старушки Анн-Мари Леусуа, которая возле столика с инструментами, одетая во все белое, напоминала привидение, только руки, обнаженные до запястья, были готовы по первому требованию передать пинцет или ватный тампон, глаза смотрели внимательно и сосредоточенно, но под набухшими веками стояли едва сдерживаемые слезы. Когда последний шов был наложен и аккуратно забинтованные ноги были помещены в специальные лубки в виде шин, к концу которых был прикреплен веревками груз, необходимый для вытягивания и правильного срастания костей, хирург концами веревок закрепил это приспособление к бандажу и, промокнув рукой влажный лоб и снимая халат, объявил, что все окончено.
Добрая старушка, услышав его слова, коротко вздохнула и грациозно распростерлась на полу около столика с инструментами. Потантен заскользил вдоль стены, опершись на которую он простоял все это время, и тоже потерял сознание. Четверо добровольных помощников медленно разгибали затекшие спины, потирая поясницу.
— Скажите Сидони, чтобы принесли рому всем присутствующим, — приказал Аннеброн, стоя на коленях перед мадемуазель Леусуа и пытаясь привести ее в чувство, слегка похлопывая по щекам. — А потом вы поможете мне перенести месье Тремэна в его постель. После этого нас всех ждет вкусный обед! И могу вам сказать, что мы его вполне заслужили, поскольку то, что мы сделали, — это хорошая работа!
— Никогда не видел ничего подобного! — воскликнул Мишель Кантен. — Как вы думаете, он сможет снова ходить?
— Я надеюсь. Возможно, он даже сможет ездить верхом. Тем не менее я думаю, что одна нога у него будет короче другой.
— Хромой? — всхлипнула старушка, постепенно приходя в себя после обморока. — О, мой Бог! Он будет такой…
— Ну, какой? — прервал Пьер Аннеброн, пренебрегая приличиями, изливая свое негодование, что, впрочем, помогло ему освободиться от нервного напряжения. — Трость, мне представляется, все-таки лучше, чем костыли или инвалидное кресло. Он может также выйти из положения с помощью каблука, более высокого на одном ботинке. Нет, в самом деле, в этой семье все всегда чем-нибудь недовольны!
Ничего не отвечая ему, мадемуазель Леусуа подошла, взяла его руку, которую Пьер в этот момент усердно намывал, и запечатлела на ней поцелуй, что растрогало доктора чуть ли не до слез, и он сразу смягчился.
— Бедняжка моя, вы так измучились! Вот уже сколько дней вы не отходили от него. Возвращайтесь домой! Эту ночь мы с Сидони подежурим сами.
— С вашего позволения, месье, я сам это сделаю, — вмешался Потантен, о котором все забыли. — Я съезжу в поместье и предупрежу мадам Тремэн, что эту ночь проведу у постели месье Гийома. В Тринадцати Ветрах смогут обойтись без меня, а вам нужна помощь…
Действительно, в тот же вечер он вернулся и привез в тележке походную кровать, дорожную сумку со всеми принадлежностями, корзину, полную бутылок шампанского, шахматы и полдюжины томов с «Мемуарами» Сен-Симона.
— Если я вас правильно понял, — пояснил он доктору Аннеброну, — у месье Гийома будет много свободного времени, чтобы прочесть все это.
— Совершенно верно! А вы сказали мадам Тремэн, что через несколько недель я надеюсь вернуть ей супруга в очень приличном виде?
— Да, доктор, и она очень признательна вам за это. Именно она и приказала мне отвезти вам это вино, сказав, что вы его любите…
— Очень мило с ее стороны, я поблагодарю ее, когда она приедет. Потому что она собирается приехать, я полагаю, не так ли?
— Она об этом ничего не говорила, но… несомненно! Наш месье Гийом вновь обрел человеческий облик, и нет оснований опасаться, что он опять начнет бредить, я полагаю? — задав этот вопрос, мажордом рискнул разузнать, в чем причина бреда Тремэна.
— Из-за болезни, по крайней мере, это исключено! Наш пациент обладает исключительной выносливостью, и не стоит опасаться теперь за его здоровье. Тем более что близкое соседство моря ускоряет процесс заживления ран. Очевидно, предстоящая ночь будет тягостна, и еще два-три последующих дня. А вот потом… скажем так: визиты будут желательны!
Тем не менее Агнес не пришла…
Прошла неделя. Потом еще одна, но молодая женщина так и не показалась в Амо-Сен-Васт. Теперь Виктор приезжал за новостями, и каждый следующий день они были лучше, чем накануне. Гийом читал, играл в шахматы с Потантеном, который становился при этом таким же таинственным и непроницаемым, как буддист. Тремэн так же принимал посетителей, к нему приезжали почти отовсюду, даже из Валони, но жизнь его с каждым днем становилась все менее приятной. Так бывает: когда торопишься покинуть городской дом, чтобы поселиться в загородном замке, то боишься найти жилище разграбленным, если не разрушенным. Национальная гвардия в какой-то степени могла даже поспособствовать этому. Судя по рассказам мадам дю Меснильдо, такое событие уже имело место в «нормандском Версале», где квартировали гвардейцы. Они дошли до того, что заставили нового мэра Ревеля, старого моряка, и его заместителей признать и осудить при помощи публичного обвинителя (с некоторых пор там появился один такой) аббата Ковэна. Он был виновен в том, что посмел запретить этой святой вышеназванной гвардии, в которой на самом деле собралось множество молодых бесноватых гуляк, решивших широко попользоваться своей популярностью, вести существование более шумное, чем это возможно.
