*

Алтарь должен быть в направлении севера от северо-запада, там же, где большой храмовый зал. Заклинание открывало путь сквозь стены, и он перешел на более быстрый шаг, понимая, что поиски грозят затянуться заполночь…

Узкий коридор, по краям - прозрачные стены. Он увидел, что пол светится едва заметным свечением, ничего так не напоминающим, как свет далекой звезды. И свечение это было необычным, оно имело форму и в то же время текло по полу как жидкость. А когда он протянул руку, он ощутил бесплотность эфира. Очевидно, свечение, растекающееся по полу, имело природу, отличную и от жидкости, и от газа, но сохраняло при этом иллюзию подобия им обоим одновременно…

…Его поиски были не напрасны. Уже за гранью последнего разочарования и последней невозможной, безумной надежды он миновал, кажется, сотни залов, полных бесконечно удивительными, но чужими святынями, картинами, завораживающими его чем-то призрачным и неповторимым, он нашел вход в храмовый зал.

Он сразу увидел алтарь - прежде чем успел подумать о нем. Его сердце забилось как сердце птицы…

*

Теперь предстояло прочитать несколько заклинаний невероятной силы - малейшая ошибка могла превратить все вокруг на сотни километров в пепел, но он решился…

Его внимание привлекла странная надпись на алтаре. Коснувшись холодной стены, он попытался прочитать ее рукой - ведь темнота вокруг не оставляла возможности видеть глазами… Рука ощутила что-то немое и белое, и как он ни старался, он не мог настроиться на магическую волну написавшего… Только монотонное ощущение плотной стены, не поддающейся тонким заклинаниям.

Он еще раз провел рукой по стене. Ему показалось, что он снимает слова со стены - как если бы они были написаны в плотном, а не в тонком мире… И внезапно он понял: они действительно написаны в плотном мире, их нельзя прочитать с помощью магии, но можно зажечь свечу…

Рука… в чем она? это мел?..

Свеча зажигалась долго и наконец он поднес слабый огонь к словам на алтаре. Было плохо видно, свет словно магнитом отклонялся от камня алтаря и освещал самые скрытые части зала, только не надпись, к которой его поднесли.

Наконец, он стал видеть более ясно. На стене в полутора метрах от пола тянулась странная корявая вязь, неприятно дисгармонирующая с окружающими алтарь магическими предметами. Сначала он не понял язык надписи - неужели это написал САМ БОГ? Кто еще дерзнул бы писать на Его алтаре, да еще такими огромными и кричащими буквами?

*

Свет стал немного ярче и тогда слова проступили в его сознании отвратительным бесовским хохотом, ибо на стене было написано: ПРОВЕРЕНО. МИН НЕТ.

Алексей Шаболдин "Ночь"

Либеральная оппозиция в колыбели.

Фото из книги В. Новодворской "По ту сторону отчаяния".

«N»: Валерия Ильинична, Вы известны как яркий выразитель нонконформистских взглядов в нашей стране. Что Вы вкладываете в понятие "нонконформизм"?

В.Н.: В понятие "нонконформизм" я вкладываю, во-первых, интеллект, который не поддается пропаганде, не поддается некоему общественно-предписанному стандарту восприятия, какому-нибудь телеканалу - первому, второму, третьему, четвертому, пятому или шестому. Это умение самому получать информацию и самому делать соответствующие выводы. Человек, который не умеет делать выводы, не умеет правильно получать информацию, никогда не будет свободен, потому что у него нет аппарата. Он никогда не будет нонконформистом, потому что у него нет для этого базы. Ну а дальше, как Вы понимаете, для любого нонконформизма нужно дерзновение, нужна абсолютная смелость. То есть человек не должен дорожить жизнью, потому что в наших условиях нонконформизм может завести очень далеко. И здесь еще нужна абсолютная правдивость. Человек должен не лгать. Вот, скажем, хочется ему стать депутатом, президентом, а он, тем не менее, не лжет. Вот сейчас начнется эта гонка (беседа происходила до выборов - ред.), и вы увидите, какие рулады начнут выводить политики, как они будут мерзко врать, как они будут захлебываться в этом вранье, как они всем будут обещать золотые горы и реки, полные вина. Вот именно этого не надо делать.

«N»: Вопрос к Вам не как к политику, а как культурологу. Известно Ваше резко негативное отношение к русской классике XIX века, погрязшей в моралистических проблемах. Но, может быть, из поэтов Серебряного века Вы можете выделить кого-то Вам духовно близкого?

В.Н.: Это не негативное отношение к русской классике, это негативное отношение к тем ментальным особенностям народа, которые стоят за этой классикой. Я думаю, что я Достоевского знаю гораздо лучше, чем записные славянофилы, очень люблю его перечитывать, потому что это - "красный свет". Он показывает, как не надо жить, как не надо мыслить, как не надо общаться. Очень много разных "не надо". Они фактически очерчивают всю человеческую жизнь. Так не надо жить - это уроки Достоевского, Толстого, Тургенева, Чехова. Потому что именно благодаря такому отношению к жизни у народа и интеллигенции, мы и приобрели ту сегодняшнюю помойку, в которой почти с головой утонули. Это - склонность растекаться мыслию по древу, это жуткая неконкретность, это неумение работать, это отсутствие собственного достоинства, это предпочтение очередного маниловского моста, на котором построят лавки, - вот эта неуместная мечтательность и просто тотальное нежелание отдаться какому-то конкретному делу, больная психика, все эти навороты патологических фантазий, которые свойственны героям Достоевского, это сон разума, который порождает чудовищ. Потому что только больной разум и больная страна, больной этнос мог породить все эти коллизии с князем Мышкиным, с Родионом Раскольниковым, с братьями Карамазовыми. И заметьте, что все эти потрясающие душу прекрасные порывы кончаются банальной уголовщиной. Или, в лучшем случае, безумием, как у князя Мышкина. Здесь нет выхода в разумную деятельность. Здесь тупик. Здесь нет умения здраво смотреть на мир, сделать его пригодным для жизни. Отсутствует даже нормальное отношение к человеку, нормальная дистанция. Есть только два варианта: мы или повисаем на человеке, так, что он от нас отклеиться не может, или стараемся топором его прикончить. Но ведь это совершенно ненормально. Такого рода отношения не должны складываться в человеческом обществе. И, надо отдать нам должное, мы умеем любую гадость объяснить, мы подводим философскую базу подо что угодно. Хотя под уголовщину не надо подводить философскую базу. Есть зло, есть добро, есть десять заповедей, которые нарушать нельзя ни в коем случае. Вот всю эту нашу достоевщину еще Мережковский хорошо объяснял - мол, все это прекрасно для литературы, вы видите, какая у нас прекрасная великая литература, но у нас никчемная, грязная, пошлая, ничтожная жизнь. В результате нашей великой литературы мы живем в неолите. Это все взаимосвязано. Поэтому это не нелюбовь к литературе, это нелюбовь к той жизни, которая стоит за ней. Если бы эта литература не влекла за собой подобные последствия, я бы ничего против нее не имела.

Поэты у нас другие. У нас есть поэты, которые пытались эту жизнь несколько дисциплинировать, или вообще не имели никакого отношения к этой жизни. Мои любимые поэты это Мандельштам, Пастернак, но самый любимый - это Гумилев. Потому что здесь впервые, может быть, в истории русской литературы великолепная поэзия была помножена на великолепную жизнь и великолепную смерть. Если вспомнить, как жалко и недостойно жили Мандельштам и Пастернак, то тем выше в этом плане достижения Гумилева, тем прекраснее его поэзия.