Он был восприимчив ко многому — к ярким краскам африканских небес, к обаянию музыки, к нежному взгляду; однако ж всегда чуток и к похвале, к аплодисментам, плескавшимся вокруг его кафедры, к почестям, ему воздаваемым. Он все это очень ценил. И такое смирение перед собственной естественной слабостью трогает нас даже больше, чем аскетизм Иеронима.
Он слишком задержался в пути и слишком много отдал любви плотской — любви ради любви, — отсюда и суровость его аскезы, его избыточная духовность, которая вовсе не была чужда человечности: напротив, он был навсегда озарен пониманием человеческой хрупкости. Христианин ему кажется больным, запустившим свою болезнь; во всяком случае, человеком, которому непременно предстоит еще не одна вспышка болезни. И всю свою жизнь Августин чурался чувственного, плотского. Он укорял себя даже за то, что его услаждали литургические песнопения. Уместно было бы поставить себе в упрек и самоуслаждение словом: он оставался ритором, даже когда обращался к Богу; в слове сказывалась его душа, и словом же обозначено в мире соприсутствие Божие.
МИСТИК
Опыт Августина принадлежит Церкви и приобщает его к ней, причем Церкви не абстрактной и идеальной, но прежде всего гиппонской общине, которую он знал — и это было знанием любви — как страждущую и убогую. С нею он молился, с нею страдал, с нею заблуждался. Свой опыт приобщения он выразил в толкованиях на Псалтирь — это моление и душевное средоточие Церкви, коей он был целиком предан: «Все тело Христово истерзано пытками, и до скончания веков и скончания пыток Человек сей терзается и вопиет к Богу, и всякий из нас, сопричастный Его плоти, вопиет с Ним и в Нем».
Таким Бог был явлен в его жизни, таким он являл Его и собратиям своим. Он был Тот, Кого в глубине души он чаял и взыскал, к Нему стремилось все его существо, охваченное огнем Любви. Сколько раз он обращал взор к небосклону: не грядет ли, — дабы в Нем упокоиться и Ему возрадоваться. После Августина «возрадоваться Ему» стало означать не столько лицезрение Господа, сколько слияние с Ним.
Августин сам описал единение свое с Господом — «восхищенный музыкой неслышимой, плененный сладостию Его», — единение, заглушавшее в нем голос плоти и крови и указующее ему путь в чертог Божий. Но он знал, что восторг — это лишь мгновение, что неминуем возврат в юдоль земных и повседневных скорбей. И он изнывал в своей плотской немощи, его вдохновляло лишь ожидание, лишь в нем он видел смысл своего земного существования. «Пой и иди, — повторял он в конце–пути. — Господь, вот уже ощутима длань Его…» Когда он писал это, перо в его руке дрожало.
Таков был этот замечательный человек, столь богато одаренный, что в сжатом очерке о нем не расскажешь, и столь естественный во всех своих проявлениях, что нельзя не простить ему недостатков и излишеств. Мы никоим образом не претендуем на полноту изложения, это всего лишь небольшая биографическая зарисовка. Мы задавались одной целью — показать, как много дает Августин для единения нашей плоти и духа, как много говорит он сердцу и душе.
Гиппонский вероучитель вобрал в себя все наследие античности. Он был свидетелем крушения Римской империи, времен апокалипсических. Без него просто трудно представить западное богословие, он во многом определил его развитие. При жизни он был самым авторитетным наставником, и за советом к нему шли со всего христианского мира. После его смерти на Западе началась «августинизация», его постоянно читали, ему подражали, его обсуждали и превозносили.
Ученики вторили ему беспрекословно. Критические умы обвиняли его в крайностях, особенно это касалось темы предопределения. Плодом этой дискуссии оказалось полупелагианство. Кесарий Арльский приспособил проповеди Августина к богослужебному и учебному обиходу христианского Запада. Он был неоспоримым учителем для наставников Средних веков. Св. Фома использовал его труды для своей «Суммы богословия»; он был первейшим авторитетом для францисканцев.
Августин оставался в центре споров во времена Реформации и янсенизма. На него ссылались и с той, и с другой стороны. Сочинения его были весьма тщательно изданы в XVII в. бенедиктинцами Сен–Мора. Это издание беспрерывно обогащается новейшими дополнениями.
Годовщина его смерти (в 1930 г.), а затем и рождения (в 1954) были ознаменованы публикацией многочисленных исследований его жизни и творчества: стольких, пожалуй, не удостоился ни один богослов. И это справедливо. Он — вероучитель Запада.
Новые песнопения возносит обновленный человек. В его песнях выражена его любовь, и любовь побуждает его к песнопениям. Любовь же взыскует, и нет ей утоления помимо Бога.
НОВАЯ ПЕСНЬ
1. Призваны мы вознести ко Господу новые песнопения. Обновленному человеку пристали новые песни. В песнях сказывается и радость наша, и помыслы, и любовь в них сказывается. Кто возлюбил новую жизнь, тому ведомы и новые песнопения. Какова же эта новая жизнь? Новыми песнопениями взыскуем ее. Ибо все в едином сопряжении: новый человек, новая песнь, новый завет, и да вознесет новый человек новую песнь, да будет причастен к новому завету.
Любовь наша от Его любви
2. Всякий возлюбил что‑либо: но что он любит? Не сказано нам пресечь любовь, но знать, что любим. Но как бы избрали мы, если б до того не были избраны? Вот и возлюбили, ибо Он уже возлюбил нас. Внимите апостолу Иоанну: он возлежал у груди Господа и он, во время трапезы, испил от Его небесных тайн. И сей‑то напиток, сие блаженное опьянение вдохновило речь его: «В начале было Слово» (Ин 1, 1). О вышнее смирение! О услаждение духовное! Но сей вдохновленный свыше великий проповедник, помимо прочих тайн, воспринятых на груди Господней, поведал нам: «Не мы возлюбили Бога, но Он возлюбил нас» (1 Ин 4, 10). И это очень надлежит помнить человеку, каковой говорит о Боге: мы возлюбили его. Мы — Его? Люди — Бога? Смертные — предвечного? Грешники — праведного? Немощные — нетленного? Твари — Творца? Мы — Его возлюбили! Да как бы смогли мы? Лишь оттого, что Он возлюбил нас сперва. Познай, как человек мог возлюбить Бога, и узнаешь: прежде Бог возлюбил человека. Тот, Кого мы возлюбили, сам до того был нам предан: Он был нам предан, дабы мы Его возлюбили. Чем же предался Он нам, что мы Его возлюбили? Апостол Павел ясно речет нам: «Любовь Божия, — говорит он, — излилась в сердца наши» (Рим 5, 5). Как излилась? Нашими ли усилиями? Нет. Так как же? Духом Святым, дарованным нам.
Бог воссозданный
Преисполнены столь великим свидетельством, возлюбим же Бога по–Богови. Возлюбим Его по–Богови, ибо Дух Святый есть ипостась Божия. Что же сказать больше? Да, возлюбим Бога по–Богови. Любовь же к Богу, говорю вам, излита в наши сердца Духом Святым, нам ее даровавшим. Итак, Дух Святый есть Бог, и не можем любить Бога помимо Духа Святаго, а стало быть, и любим Бога по–Богови, так оно прямо следует. А у Иоанна еще того прямее! «…любовь от Бога, и всякий любящий рожден от Бога и знает Бога» (1 Ин 4, 7): а проще сказать, что любовь от Бога. Но кто из нас дерзнет повторить слова сии: Бог есть любовь? Сказано же тем, кто знал, о чем речь. Почему же воображение человеческое, почему же дух его воссоздают ему Бога, почему отливают они идола в сердце его? Почему предстает ему Бог воображаемый, наместо искомого? Там ли Бог? Нет, Он здесь. Так зачем же разрисовывать Его очертания? Зачем же размещать Его конечности? Зачем вычерчивать эти ровные линии? Зачем расцвечивать красоту Его плоти? Да, Бог есть любовь. И каков же цвет любви? Каковы ее формы и линии? Вовсе не видим Его, и все же любим.
Любовь незримая
Итак, посмею ли предложить милосердию вашему: восчувствуем иным путем, что нам не дано путем вышним. Низкая и презренная любовь, любовь нечистая и постыдная, приверженная лишь к земной прелести, такая‑то любовь, говорю я, побуждает нас и возносит к самым чистым и возвышенным чувствованиям. Вот мужчина, чувственный и распутный, любит женщину редкой красоты. Он поражен красотой ее тела, но все же, помимо того, ищет ответа на свою нежность. А если он поймет, что эта женщина его ненавидит? И весь жар, и вся нега, составлявшие ее прелесть, вдруг исчезают. И перед существом, его восторгавшим, он испытывает отвращение, и восторг, его обуревавший, сменяется гадливостью. Что же, столь изменилось ее тело? Исчезли ее прелести? Нет. Но он сгорал желанием видимого, сердцем же томился по незримому. А если бы он, напротив, узрел, что взаимно любим? О, пыл его удвоился бы! Она видит его, и он ее, и ни один из них не видит любви, а между тем ее‑то они и любят, хоть и невидимую!
