Современник Ртищева, Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин являлся человеком совсем иного склада. Общей у этих двух лиц была только их внутренняя порядочность. Во всем же остальном их было можно противопоставить друг другу. Для Ртищева выступление на практическом государственном поприще составляло как бы уклонение от обычной его жизни в придворном кругу и в среде его ученых друзей. Ордин-Нащокин, напротив, весь уходил в администрацию и дипломатию, не оставляя времени для умствования, ни даже для простого отдыха. В непрерывном кипении приказного труда проводил он свою жизнь, то заседая в Посольском приказе, то действуя в посольствах, то находясь на воеводстве. И когда непосильный труд надломил его здоровье и окончательно испортил его характер, он ушел на отдых в монастырь в своем родном захолустье.
Происходил Афанасий Лаврентьевич из псковских служилых людей. Кругом Пскова, в «губах» псковских пригородов, Ордины-Нащокины сидели еще в XVI веке многочисленным родовым гнездом. Хоть и вели они свой род от тверского боярина Нащоки, перешедшего из Твери в Москву при Семене Гордом, однако «захудали», в боярстве не удержались и канули на низы московского провинциального дворянства, основавшись на поместьях кругом Пскова, Опочки и Острова. Дед Афанасия Лаврентьевича — Денис (по прозвищу Воин) Гаврилович владел значительным количеством деревень и пустошей и при Грозном ходил в головах у своей братьи «псковских помещиков» в походах на Литву. Отец же Афанасия ничем не был заметен, и сам Афанасий начал службу самым ординарным порядком в числе рядовых дворян. В первый раз он упомянут в известных нам документах XVII века в свите посольства, посланного для регулирования границы со Швецией в 1642 году. По-видимому, назначение Нащокина в штат пограничной разграничительной коллегии состоялось вследствие того, что его считали хорошо знакомым с жизнью западных окраин московского государства; о нем говорилось, что «он немецкое дело знает и немецкие нравы знает же». Есть намеки, что происходя из псковских пограничных мест, Афанасий Лаврентьевич еще в юности знаком был с немецким языком, разумел по-латыни и вообще испытал на себе влияние соседней немецкой культуры. Этим, конечно, обусловливалось направление его служебной карьеры: его постоянно держали на должностях, так или иначе связанных с западной окраиной. Когда же в сношениях со Швецией развернулись его дипломатические способности, правительство обратило его в профессионального дипломата. Снискав любовь и личную дружбу царя Алексея, Нащокин стал думным человеком, достиг боярства и впервые получил титул канцлера, переведенный по-московски довольно сложной формулой «царственные большие печати и государственных великих посольских дел сберегателя». Этим самым он становился главным начальником Посольского приказа, в котором до того сидели посольские дьяки, подчиненные боярской думе. Единоличное управление ведомством внесло в него нечто новое: до сих пор посольский приказ был подчиненной коллегией исполнителей при боярской думе; с этих пор он становился как бы органом личной политики его начальника, поскольку эта политика одобрялась государем. Раньше нельзя было говорить о личных политических взглядах того или иного правительственного лица, о всяком посольском деле все бояре «поговаривали», пока не сходили «все на одну речь», и тогда «приговаривали», и их «приговор» с государева утверждения, исполнялся Посольским приказом. При новом порядке взгляды и действия начальника Приказа получали характер личной его политики, проводимой с ведома и одобрения царя Алексея, а боярской думе оставалась в этой сфере санкция и представительство. Именно этот новый порядок и дает возможность понять политическое направление Ордина-Нащокина и характеризовать его, как государственного деятеля.
Уроженец Псковского края, он на всю жизнь сохранил полученные в юности местные впечатления и понятия. Для него всегда на первом месте были интересы западных московских окраин[25]; его заветной мечтой было укрепить русское влияние на Балтийском побережье и добыть для Москвы выход к Балтийскому морю. Как для псковича, для него типично было тяготение к Рижскому заливу и Западной Двине, а не к Финскому заливу и Неве. Предметом его вожделений была Рига более, чем Нарва. Как руководитель московской политики, он был поставлен перед двумя очередными задачами: либо бороться за малороссийскую Украину с Речью Посполитой, либо добывать от Швеции морской берег. Он всецело был на стороне последнего дела и проводил ту мысль, что Малороссия не стоит приносимых для нее жертв, что лучше быть с поляками в союзе, чем во вражде. Он даже высказывал надежду, что если бы такой союз удался, он повлек бы за собой объединение всех южно-славянских племен вокруг Москвы и Польши, и с этой точки зрения распря Руси и Польши из-за Украины казалась уже пагубным междоусобием. Вредила она и согласным действиям Москвы и Польши против шведов, гегемония которых на Балтике была одинаково неприемлема и для той и для другой. Пока Ордину-Нащокину удавалось держать царя Алексея в согласии с ним, он проводил свою систему в действие, поскольку, конечно, текущий ход событий этому не мешал. Когда же царь Алексей поддался иным влияниям и, вопреки своему канцлеру, всецело стал на мысли, что малороссийский вопрос и борьба с Польшей есть главнейшее дело момента, Ордин-Нащокин получил отставку. Наступление на Балтику было этим отсрочено до времен Петра Великого, но его необходимость была верно предуказана Нащокиным.
Не одна торговая важность западных путей сознана была Нащокиным. Он понимал, что этими путями всего удобнее шла в Россию европейская культура, которой он был сторонником. Ему, псковичу, она была житейски близка, и он принимал ее, как нечто обычное и неизбежное для деловой русской жизни. Своим острым умом он усвоил основы европейского современного ему политического строя и экономического порядка и показал себя наиболее ранним насадителем в Москве понятий бюрократического абсолютизма и меркантилизма. Встречаясь с иностранными дипломатами в своем посольском деле, он стоял на одном с ними деловом уровне и казался им европейцем в московской одежде. Держась внешних форм московского общежития, он был в существе своем уже реформированным человеком. Как выразился В.О.Ключевский, «Ордин-Нащокин во многом предупредил Петра и первый высказал много идей, которые осуществил преобразователь» (Петр Великий). Таким образом, в своей сфере практической политики это был деятель вполне нового склада, отрешенный от ветхих московских традиций.
Он был чужд этим традициям и по своему моральному складу. Ему претил старый московский обычай делать дело в соответствии с местническими счетами и личной корыстью, давать ход «породе» в ущерб личным способностям и предпочитать личную наживу общему благу. С горечью он писал царю из посольства: «На Москве, государь, ей, слабо и в государственных делах нерадетельно поступают»… «Не научились посольские дьяки при договорах на съездах государственные дела в высокой чести иметь, а на Москве живучи, бесстрашно мешают посольские дела в прибылях с четвертными и с кабацкими откупами». Ссорясь с родовитыми боярами, Нащокин объяснял царю, что действует не по личной вражде, а потому, что у него «о государеве деле сердце болит и молчать не дает, когда в государеве деле вижу чье нераденье»… «У нас любят дело или ненавидят его, смотря не по делу, а по человеку, который его делает: меня не любят, а потому и делом моим пренебрегают». Сам Нащокин служил делу самоотверженно, твердо охраняя государственный интерес и достоинство, относясь с большой щепетильностью к своей служебной репутации. Не раз, при возникавших трениях, просил он царя «откинуть его, чтобы не разорилось им государственное дело», так как считал возможным работать только при полном доверии к нему царя. Он пришел в полное отчаяние, когда его сын Воин убежал за границу, как изменник, во время служебной поездки, с казенными деньгами, «со многими указами о делах и с ведомостями». На просьбу пораженного отца об отставке, царь послал ему «от нас, великого государя, милостивое слово». Это слово было не только милостиво, но и трогательно. После многих похвальных эпитетов «христолюбцу и миролюбцу, нищелюбцу и трудолюбцу» Афанасию Лаврентьевичу, царь тепло писал о своем сочувствии не только ему, Афанасию, но и его супруге в «их великой скорби и туге». Об отставке своего «доброго ходатая и желателя» он не хотел и слышать, потому что не считал отца виноватым в измене сына. Царь и сам доверял изменнику, как доверял ему отец: «Будет тебе, верному рабу Христову и нашему, сына твоего дурость ставить в ведомство и соглашение твое ему! и он, простец, и у нас, великого государя, тайно был, и не по одно время, и о многих делах с ним к тебе приказывали, а такова простоумышленного яда под языком его не видали!». Царь даже пытался утешить отца надеждой на возвращение не изменившего, якобы, а только увлекшегося юноши. «А тому мы, великий государь, не подивляемся, что сын твой сплутал: знатно то, что с малодушия то учинил. Он человек молодой, хощет создания Владычня и творения руку его видеть на сем свете; яко же и птица летает семо и овамо и, полетав довольно, паки ко гнезду своему прилетает: так и сын ваш вспомянет гнездо свое телесное, наипаче же душевное привязание от святого духа во святой купели, и к вам вскоре возвратится!». Надобно было такое особо трогательное отношение царя Алексея, чтобы в данном случае удержать Нащокина у дел. Когда беглец «Войка» раскаялся и возвратился из бегов, отец не стал просить за него у царя, и мягкость взыскания, наложенного на сына, нисколько не зависела от просьб Афанасия Лаврентьевича.
