Теперь совсем о другом — Вы так и не написали, получила ли Ваша жена роль в «Zauberberg’e»[49] и как ее дела в Холливуде. Меня это очень интересует.
А Г<еоргий> В<ладимирович> просит писать ему почаще, он чрезвычайно Вас полюбил, и письма Ваши для него радость. Ценит он очень мало кого, а Вас очень. Живется ему сейчас скучно. Пишите и присылайте новые стихи. Пишите побольше о себе.
Могу себе представить, как невесело зубрить польский язык! Разве нельзя было без этого? И долго это будет продолжаться?
Витамины Г<еоргий> В<ладимирович> все съел — Вы правильно рассчитали. Если совсем не трудно, пришлите. Но если трудно — не надо. Но пишите непременно.
Г<еоргий> В<ладимирович> шлет низкий поклон, а я сердечный привет.
<На полях:> Как-нибудь соберусь и напишу Вам о В<ашем> «Моцарте»[50]. Очень мне понравился — как и почему и за и против.
5
30 ноября <1956 г.>
Дорогой Владимир Федрович,
Шлем Вам запоздалую, но горячую благодарность за Lederplex. Дошел благополучно и без пошлины.
Я не ответила Вам сразу оттого, что Г<еоргий> В<ладимирович> хотел написать сам. Он принимался раза три за письмо, но оно все еще не кончено, и я, наконец, решила проявить несвойственную мне самостоятельность и послать мое письмо отдельно.
Мне хочется сказать Вам очень много приятного — mille choses[51]. Вы мне, действительно, кажетесь ужасно, до странности, милым. И до чего непохожим на человека «оттуда»[52]. Впрочем, я, может быть, сужу о людях «оттуда» как девочка в анекдоте: «Я видела льва, но он не похож». И Вы лев, как все остальные львы, только с индивидуальными особенностями. И все же кормление мышей, хозяйничающих в рояле, меня поразило и даже растрогало. Мы, эмигранты, много черствее и грубее. Мышей ловим ломающими им шею мышеловками, предательски соблазняя, а не кормя их, кусочком колбасы или сыра.
У нас здесь немало сентиментальных женщин, собирающих остатки еды для бродячих кошек. И даже это кормление кошек возмущает бессердечных русских: «Перестрелять бы проклятых котов!»
Удивило меня тоже, но уже иначе, то что у Вас из-за собак не желают жить кошки. Мне казалось, что это только у нас в России кошки враждуют с собаками, а в культурных странах прекрасно уживаются и даже дружат. Здесь, во Франции по крайней мере, поговорка «comme chien et chat»[53] может служить примером, что поговорки врут.
Раз я так расписалась о зверях, хочется мне узнать еще, как Вы назовете рождественского медведя. И какой он величины.
Надеюсь, что Ваша жена скоро получит роль. Но я не поняла, идет ли речь о «Zauberberg’e» или другом фильме. Желаю ей удачи.
Мы сейчас страшно мерзнем нанашем «благословенном юге». Зима необычайно холодная, а мазута для топлива нет. Г<еоргий> В<ладимирович>, к довершению всех своих хворей, еще и простудился и отчаянно кашляет. Но все же скоро напишет Вам — обещает.
Появятся ли отрывки из Вашей юношеской поэмы в «Опытах»?[54] Мы, уже много недель назад, очень рекомендовали ее Иваску[55]. Но это такой критик, что с ним трудно иметь дело. Притом он Вас, наверное, побаивается после Вашего выступления в «Опытах»[56].
Как идет Ваше учение? Никак только не могу понять, на что Вам в Америке польский язык[57]. Разве Вы собираетесь его преподавать? И где и кому? Учиться польскому языку, должно быть, нелегко и довольно скучно — ничего нового он Вам не дает.
Писал ли Вам Струве по поводу ругани с Гулем?[58] И как Вы находите стиль Струве, книгу его Вы, я знаю, цените[59]. Но стиль?
Ну, вот и все на сегодня. Пожалуйста, продолжайте, или — вернее — начните снова писать стихи. Очень, очень и очень жаль, если Вы будете и дальше упорствовать в «неписании» и считать себя не-поэтом. Ведь вся наша с Г<еоргием> В<ладимировичем> дружба к Вам пошла с «Гурилевских романсов». С поэтом. А с не-поэтом, зная Вас за поэта, как нам быть? Пожалейте нас — и раз Вы сейчас в польской стихии — «Восстань и вспомни, Сам ты Бог!»[60]
С самым сердечным приветом
<На полях:> Г<еоргий> В<ладимирович> Вам сердечно кланяется. И по поклону от меня всем членам Вашего семейства. Особенно глубокий В<ашей> жене.
6
<14 января 1957 г.>[61]
С Новым годом!
Дорогой Владимир Федрович,
Желаем Вам и всему Вашему семейству всяческого благополучия и удачи во всем в 1957 году.
Я не смогла Вам ответить сразу, так как ужасно простудилась в нашем нетопленом доме и пролежала две недели. Думали, что начинается воспаление легких, но впрыскивания инсулина прекратили его. И вот в первый день нового года — по старому стилю — я настолько поправилась, что могу поздравить Вас.
Но Вы, должно быть, не празднуете старо-стильного Нового года. Это только мы, зубры-эмигранты. Впрочем, я таклюблю праздники, что готова праздновать любые и всегда справляю именины на Антона и на Ануфрия[62], не только свои, но и всех близких.
Вы ошибаетесь, Г<еоргий> В<ладимирович> не не хочет, а не может Вам написать. Он очень даже хотел бы — Вам, как никому другому, т. к. он полн к Вам не только дружбы, но и нежности, совсем не свойственной ему. Но у него от малейшего усилия, просто от того, что он садится за стол и берет перо в руку, начинает болеть голова.
За короткое письмо он платит бессонной ночью, а это, конечно, несоразмерная плата. Все же он почти каждый день говорит — сегодня непременно напишу Маркову. Ваши письма он читает по несколько раз. Так что продолжайте, пожалуйста, писать ему. И мне тоже, пожалуйста.
Насчет мышей. Убивать живое существо, какое бы оно ни было, конечно, тяжело. Я люблю «жизнь, которая хочет жить». Но чтобы человека было легче убить, чем животное — пардон, не верю. И много ли, позвольте узнать, Вы этих самых человеков ликвидировали?
Про себя могу сказать: «Благодарю тебя, Господи, что я никого не убила и никого не родила»[63]. Это я считаю единственным подарком моей судьбы. Ни в увеличении, ни в сокращении человеческого рода участия не принимала.
А в том, что мы с Вами были бы совсем такими же, как сейчас, несмотря на какие угодно жизненные условия, я с Вами совершенно согласна. Несмотря на Бэконо-Марксово «Бытие оправдывает сознание»[64] — далеко не для всех оно. И не для нас.
О Ваших стихах больше спорить не будем. Я искренно хотела Вас заставить заняться ими снова. Конечно, не из одного только эгоизма читательского, а и из любви к поэзии. Но ничего. Если Вам суждено писать, Вы не сможете не писать, как бы ни уговаривали себя. Придет Ваше время. Пока же походите под паром. Поэтом Вы быть не перестанете. Никогда.
А насчет того, что вас печатно никто не защитил[65] — никто никого вообще не защищает. Не в писательских это нравах. Вот лягнуть по дороге — другое дело.
Еще — о Вашем желании прислать нам теплые вещи. Ну до чего Вы милый и — не обижайтесь — добрый. До чего, до чего! Я очень, очень Вам благодарна, но, право, не надо. И так уж мы пользуемся Вашим Lederplex’oм. Он Вам, знаю, дается нелегко. Но он чрезвычайно нужен Г<еоргию> В<ладимировичу>, т<ак> ч<то> от него и впредь не отказываюсь. А без теплых вещей обойдемся — решительно.
