Но вот я как раз никогда не придавала ровно никакого значения возрасту — мне всегда казалось не важным, сколько лет собеседнику. Родятся или старыми, или молодыми, и часто 30-летний старше и менее современен, чем 70-летний. Деление на наше и Ваше время тоже не понимаю. «Наше время» для меня то, в котором я сейчас живу, и делю я его и с Вами. Прошлое, даже мое собственное, уже умерло. Не верю, что «прошлое пожирает настоящее»[30]. Для меня этим скорее занимается будущее.

Ну, до свидания. Конечно, не жду от Вас такого многоверстого письма, но ответ все же необходим. Да и я никогда уже не буду писать так длинно — совсем не свойственно мне. Только для первого раза.

Протягиваю Вам дружески руку через океан — как у Меримэ или у Гофмана — выбирайте любого — дьявол через реку с огнем.

Но моя рука хочет только пожать Вашу и погладить нежно всех Ваших собак.

Искренно Ваша

Ирина Одоевцева

<На полях:> Будьте милым, Владимир Федрович, пришлите нам Ваши стихи, ведь наверно имеются у Вас, хотя и не для печати. Пожалуйста. И «Гурил<евские> романсы».

Отчество «поэта Одоевцевой» — Владимировна.

Пятно сделано Г<еоргием> В<ладимировичем>, решившим прибавить свое письмо к моему[31].

<начало марта 1956 г.>[32]

Дорогой Владимир Федрович,

Только приписка к письму Г<еоргия> В<ладимировича> и благодарность за собачьи портреты. Завидую Вам — до чего они все очаровательны. Когда-то и у меня была целая собачья семья. А теперь, как

Но у меня — увы! увы! даже и змеи собственной нет, не говоря уж о лошади.

Но вот чего я не знала. Вы пишете «моя теща» и «мы» — значит, у Вас есть жена?[34] Пожалуйста, передайте ей от меня сердечный привет и — если она разрешит — напишите мне о ней.

Теперь, чтобы раз навсегда покончить с Вlак’ом. Правы Вы, а не я. Сознаюсь, что почему-то казалось, что Вы пишете не Блейк, а Бляйк. Вернее, я почему-то Ваш Блейк воспринимала, как Blike, и только рассуждение

о длинном а и дифтонгах — с ними я ведь тоже в свое время слегка познакомилась, хотя по-английски, как и по-русски, по-французски и по-немецки говорю по слуху — выяснило мне мою ошибку, вернее, что я почему-то считала, что Вы говорите Бляйк. Все-таки считаю правильнее классическое начертание Блэк, как и Шекспир — привычнее. К чему тут «революционность» и «смущение умов»?

За стихи Ваши пребольшое спасибо. «Гурилевские романсы» меня так же восхитили, как и в первый раз. Единственные две строки, которые я бы переделала:

«Синяя роза» чересчур искусственна и выпадает из прелестной ткани поэмы. Но это пустяк. А кроме того — одни комплименты и поздравления.

«Стихи»[35] с поэмой, конечно, ни в какое сравнение не идут. Но и в них мне многое понравилось — по содержанию. Жаль, что они «мало звучат» и ритмически слегка скучноваты, хотя и тут есть находки. Но вот что в моем стихотворении Вы нашли цветаевские интонации — это, простите, удивительно.

Глазы — Северянина. «О, поверни на речку глазы, я не хочу сказать глаза»[36].

До свидания. Пишите скорей и больше.

18 марта 1956 г.

Дорогой Владимир Федрович,

Большое спасибо за секретное сообщение о Вашей жене. Сочувствую ей всем сердцем и очень надеюсь, что она достигнет успеха в Голливуде. Может быть, и мне удастся увидеть ее на экране. Ведь в жизни все и страшно трудно, и изумительно легко, вернее, то, что было вчера, становится сегодня легче легкого — и наоборот, к сожалению. Но я верю, что пожелание удачи очень помогает.

Вот что она не любит Ваших стихов — жаль. Но, конечно, она права — выгоднее во всех отношениях писать не по-русски. Я этому следовала всего один раз: когда написала «Laisse toute Esperance» вышедшую потом у Чехова — «Оставь надежду»[37]. Читали Вы? И если да, то что думаете о нем?

Писала прежде по-русски оттого что

Моя очередь спросить — чье это?

Я знаю Радлову[38] и ее мужа[39], хотя не видела их с Петербурга и вряд ли даже узнала бы их. Какие они теперь?[40] И все ли она восхищается собственной красотой? Кстати, знаете ли Вы, что это ему Ахматова посвятила, или, вернее, это о нем — «я не знала, как хрупко горло под синим воротником»?[41] Впрочем, шея у него была скорее бычья, за что Ахматова и влюбилась в него — без взаимности. В нее же в это время был влюблен брат Радлова, Николай Эрнестович[42]. По-настоящему очаровательный и с хрупкой шеей. Ну, вот я и посплетничала.

А теперь у меня к Вам и просьба, и секрет. Если Вам действительно не трудно, пришлите Г<еоргию> В<ладимировичу> еще Ледерплакс[43]. Здесь не достать, а ему необходимо. Он запретил мне писать Вам об этом. Не выдавайте меня — будто от себя. «Мы, советские, злые и материалистичные». Пардон, не верю! В особенности после письменного знакомства с Вами.

Кончаю, не оттого, что мне хочется, а оттого, что надо отправлять письмо, вместе с письмом Г<еоргия> В<ладимировича> — он торопится на почту и не согласен ждать.

Сердечный привет Вашей собачьей семье. Пишите мне в следующий раз побольше — покажите «ширину русской души», а то если так продолжать, дойдем до поклонов через Г<еоргия> В<ладимировича>, что меня совсем огорчит.

И.О.

27 октября <1956 г.>

Дорогой Владимир Федрович,

Ваше письмо пришло как раз, когда я сама собиралась писать Вам по поручению Г<еоргия> В<ладимировича>. Он, не получая от Вас ответа, заскучал. Теперь выяснилось, что Вы его письма не получили, непонятно почему.

Как Вы знаете, он болен и пишет редко и с трудом. Так что жаль, что письмо пропало.

Восстанавливаю его в главном — благодарность за полученные деньги Вам и всем участникам. Благодарность за Lederplex, тоже дошедший. И дальше «о вечности, о подвиге, о славе»[44] и прочих пустяках. Впрочем, у Блока, кажется, «о доблести», но вечность служит фоном грустному существованию Г<еоргия> В<ладимировича>.

Стихи Моршена[45], к сожалению, не понравились ни Г<еоргию> В<ладимировичу>, ни мне. Одних высоких чувств мало, а как стихи они совсем слабы. Прежде были гораздо лучше — и старые совсем, про тюленя[46], и потом в «Нов<ом> журнале» — «пойдем, пойдем, ангел милый», и еще много других[47]. Ужасная штука эта «геданкенлирик»[48], до чего губительная.