– А если бы я не вернулась?

Ашок улыбнулся.

– Но ты же вернулась. – Он протянул мне бумагу, на которой стояла печать Индийского археологического общества. – Это может тебе понадобиться. Без такого разрешения из страны нельзя вывозить произведения искусства, срок изготовления которых превышает сто лет. – Он бросил взгляд на часы. – Боюсь, что моя помощь тебе оказалась весьма незначительной, Розалинда. Но я обещаю отыскать книгу о хиджрах и привезти ее к тебе в отель в ближайшие дни.

– Только не завтра. Завтра я хочу побеседовать с обитателями колонии хиджра, расположенной рядом со студией Проспера.

Ашок нахмурился:

– Ты все-таки не хочешь предоставить расследование этого дела властям? Я надеялся...

– Что я могу сказать? С помощью убийств я зарабатываю себе на жизнь...

Он снова неодобрительно покачал головой в ответ на мою легкомысленную фразу.

– В таком случае попытайся избегать поспешных выводов. Помни, что облака не имеют сферической формы.

– Еще одна непостижимая жемчужина Вечной Индийской Мудрости?

– Вовсе нет. – Он улыбнулся. – Это Мандельброт. Американский математик. Облака не имеют сферической формы. Именно этими словами он пояснил необходимость фракталей, сложных дробей, которые он предложил для расчета размеров реальных объектов, сходных с облаками. И размеров бесконечности, конечно.

– Конечно, – повторила я.

– Принцип заключается в том, что все природные объекты содержат в себе геометрические пропорции организмов значительно меньшего размера, из которых они состоят. При твоем интересе к кино ты должна знать об этом. Отдел спецэффектов Голливуда использует фрактали для создания поразительно реальных компьютерных пейзажей, хотя Голливуд дошел до этой идеи значительно позже нашего Сатьяджита Рэя. Рэй сказал как-то, что в попытке отыскать суть в мельчайшей частичке целого с тем, чтобы через эту деталь выразить идею целого, заключено ядро индийской культуры. От миниатюр Раджпуты до пещер Аджанты суть есть сочетание космического и микроскопического.

Суть: нога лежала на столе.

– Обратите внимание, что в том месте, где кость подходит близко к поверхности тела на участке между коленом и лодыжкой, мягкие ткани разорваны, – сказал маленький чистенький человечек, стоявший рядом со мной.

У него были идеально вымытые руки с аккуратно обрезанными ногтями – руки, которые для меня всегда ассоциируются с судмедэкспертами и патанатомами. Мне всегда казалось, что свой маникюр они наводят с помощью инструментов для вскрытия. Глаза человечка были слишком велики для его маленького лица, так что возникало впечатление, будто он смотрит на меня сквозь аквариумное стекло, впечатление, усиливающееся благодаря тусклому голубоватому освещению в большой комнате в форме буквы "L".

– Если бы не отсутствие синяков вокруг раны, – продолжал он, – создавалось бы полное впечатление, что ткани разрезаны ножом. Но на самом деле это последствия ожога. Так же, как и чрезмерный изгиб ступни и колена. Такое часто случается, когда вследствие высокой температуры мышцы вначале сжимаются, а затем в них происходит коагуляция – свертывание белка.

Руки маленького человечка были значительно аккуратнее его рабочего места. Со всех сторон меня окружали трупы и куски тел на разных стадиях расчленения. Рядом с той ногой, которую мы обсуждали, лежала газетка, свернутая конусом, а в ней что-то желтое и жирное. Я почувствовала сильнейший приступ тошноты. Человечек проследил за моим взглядом.

– О, извините, – воскликнул он, – это остатки моего ужина. «Поха» – типичная бомбейская закуска: рис с соком лайма, красный перец и арахис – мы часто ее покупаем, если приходится задерживаться на работе. Очень вкусно. Уличный разносчик приносит мне ее в пять тридцать, поэтому мои сотрудники называют это время «временем коллективного отравления». Уличная еда, знаете ли...

Он говорил все это извиняющимся тоном, безуспешно ища глазами место, куда можно спрятать недоеденный рис. Не найдя ничего подходящего, он затолкал кулек в карман своего грязного рабочего фартука.

Затем он вернулся к рассуждениям о ноге.

– Этим экземпляром можно гордиться, – сказал он, торжественно снимая слой кожи с бедра и обнажая нетронутые нервы и сосуды под ним. – Еще одно доказательство того, что жертва перенесла ожог еще до наступления смерти. Сосуды и нервы не повреждены, прежде всего потому, что кровь свернулась. – Он сделал паузу, подыскивая сравнение. – Как ваша знаменитая поджарка из печени и бекона.

Печень сама по себе как орган особых сложностей для патанатома не представляет, продолжал свои объяснения Сатиш. Она очень легко нарезается слоями. В отличие от сосудистой системы, являющейся сложным сплетением твердой и жидкой ткани.

– Тела – это структуры невероятной сложности, мисс Бенегал, каждое тело – особая страна со своей собственной историей. Каждый орган – штат со своей управленческой микроструктурой. Некоторые органы невидимы, как, например, иммунная система, не менее сложная, чем любая шпионская сеть, нацеленная на расшифровку данных о возможном вторжении врага. И наконец, есть еще и это. – Он указал рукой на свое сердце, бросив на меня многозначительно томный взгляд поверх заляпанного кровью и грязью стола. – Мозг – наше правительство, сердце – наша юридическая система, с величайшей точностью определяющая сроки нашей жизни и смерти. Живая память наших собственных преступлений и преступлении наших родителей против законов страны под названием «Тело».

Этим интервью с Сатишем Айзексом, главой Центрального отдела реквизита, я была обязана Рэму, пытавшемуся отыскать того самого Роби, который проводил меня до выхода со студии Калеба Мистри.

– Его там не было, Роз, и никто не знает, где он живет, – сообщил мне Рэм, позвонив по телефону в отель, в его голосе слышалось с трудом сдерживаемое волнение. – Хотя мне удалось достать номер Отдела реквизита, где работает Роби. Это вселяет некоторую надежду.

– И что, ты его там нашел?

– Нет, его, кажется, редко туда вызывают. «Для какой работы?» – спросил я у того парня, который сидит у них на телефоне. «Для работы, в которой Роби – специалист», – ответил он мне. «А какая же у него специальность?» – спросил я в надежде, что, зная ее, мы сможем примерно рассчитать его рабочий график. «Очень специальная работа», – ответил мне парень. Тут я отказался от всяких дальнейших расспросов и попросил, чтобы мне дали адрес Отдела реквизита и назвали ближайший рабочий день Роби. Они ответили, что не знают, когда он снова у них появится.

– И, по-твоему, это вселяет надежду?

– Не торопись, Роз. Как ты думаешь, где расположен Центральный отдел реквизита? – Он был очень взволнован, словно мальчишка, поймавший большую рыбу. – В подвале городского офиса Проспера Шармы. Хотя складывается впечатление, что Шарма делится своим реквизитом с любым, кто сможет заплатить. Я доехал туда на такси. Здание конца шестидесятых, большие окна на улицу. Офис Проспера трудно не заметить: он находится на восьмом этаже. Майя, должно быть, совершила свой последний смертельный прыжок шесть лет назад чуть ли не на глазах у всех этих реквизиторов.

Однако Сатиш стал директором Отдела реквизита только три года назад. О смерти Майи он практически ничего не знал, так же как и о гибели Сами. Ничего не знали и другие сотрудники, которых мне удалось расспросить в реквизитном отделе. При этом они прекрасно знали Роби, который, по их словам, был великолепным скульптором «в индийском стиле». Имя Сами вызывало лишь недоуменные взгляды, хотя Сатиш допускал, что человек с таким именем мог работать здесь при прежнем директоре, Викраме Рейвене, который ныне находился на пенсии, однако время от времени появлялся на студии для руководства особенно тонкой работой, требовавшей исключительного мастерства и точности.

Сатиш взмахом руки указал на голову женщины, лицо которой превратилось в бесформенную массу красного цвета.