Не все оно просто, ох не все! Каждый с рождения под чьей-то властью ходит: под властью хана, под властью рода, под властью отца и матери. Но это и защита одновременно. Верно говорят: в степи человеку в одиночку не жить. Только он, Илуге, словно дерево без корней, словно перекати-поле: подует самый легкий ветер и унесет. Корни человека – в его привязанностях и привязанностях к нему других. Надо бы им тут начинать обживаться, друзей заводить. А только как это?

Друзей – их заводят с открытым сердцем. А ему часто говорили, еще у ичелугов – «змееныш». Илуге никогда не жаловался и никогда в открытую не перечил: он хорошо помнил, за кого возьмутся хозяева, когда им не удастся его сломать. И не только хозяева. В детстве его до слез удивляло, что и среди рабов находились любители отыграться на других за свое унижение. Потом перестало удивлять и это: Илуге просто старался и быть, и выглядеть безразличным. Так оно легче. Хоть чуть-чуть, а легче. Привычка вошла в плоть и кровь, и теперь он хотел бы, быть может, заговорить с кем-нибудь, попросить помощи – но не мог.

Снаружи послышался топот приближающихся коней. Еще через мгновение они ворвались – возбужденные, румяные с мороза. Он давно не видел сестру улыбающейся, и невеселые мысли улетучились, на сердце потеплело. Скинув одежду, она принялась взахлеб рассказывать о том, что произошло. О том, как добр к ним шаман, – единственный, кто был добр к ним. О джунгарских женщинах. Правда, что та, со шрамом, нагрубила, было обидно, ну да все есть о чем рассказать. Глядя в сияющие глаза сестры, Илуге без слов понял, как бы ей хотелось вместе с другими джунгарками покружиться на снегу. Внутри что-то дрогнуло: ничего, оказывается, жизнь налаживается. И она все-таки нравится ему, эта жизнь.

Есть, правда, было совсем нечего. Немного кобыльего молока – и вся еда. Но зато сидеть втроем, грея руки над весело потрескивающим костром, в теплой юрте было непривычно уютно. Было здесь совсем пусто – несколько войлоков, что они привезли с собой, переметные сумки, служившие подушками, – больше ничего. Но все равно хорошо. Баргузен тоже заметно оттаял, из глаз ушла диковатая, недобрая настороженность. Они оба бурно радовались тому, что он снова с ними, пересказывали ему в который раз все, что случилось, беспричинно и громко хохотали, тыкая друг друга в бок.

Наверное, поэтому не услышали, что к юрте кто-то подъехал. Полог откинулся неожиданно, и все трое, замолчав, с открытыми ртами уставились на неожиданного гостя. Который потоптался у порога, стянул шапку и оказался… той самой девушкой со шрамом. Точнее, не девушкой, а молодой женщиной, старше Илуге не меньше чем на пять зим. От неожиданности они даже толком и сказать что-то не смогли.

– Я Нарьяна, – коротко сказала гостья и спокойно уселась у огня, протянула к нему руки. Илуге, который знал о случившемся только по рассказам, смотрел на нее во все глаза.

– Будь гостьей, мы рады тебе, – произнес он наконец, стараясь говорить солидно, размеренно, как подобает хозяину, и радуясь, что отросшая мягкая бородка делает его старше. – Меня зовут Илуге. Это моя сестра Янира. А это Баргузен.

– Я принесла еду. – Нарьяна казалась смущенной. Так, как бывают смущенными мальчишки: с особенной грубоватой, отрывистой неловкостью она повернулась и принялась копаться в обширной суме. В общем молчании она выудила кожаный мешок, а оттуда – о чудо! – кусок холодной баранины. И нож. Рот Илуге немедленно наполнился тягучей слюной. А мысли – осознанием, что ему дают милостыню. Которую очень хочется принять.

– Мы сыты, – резче, чем следовало, выпалил Баргузен.

– Не знаю, как тебя благодарить. – Илуге укоризненно посмотрел на друга: обижать гостью не стоит, тем более ту, что пришла к ним первой. – К сожалению, нам нечем угостить тебя в ответ. Пожалуйста, прости нас.

Вот так. Об этом следует сказать сразу.

– А я знаю. – Нарьяна беззаботно пожала плечами, продолжая очень аккуратно разделять мясо на кусочки, которые удобно взять рукой. – У нас все в становище судачат, что вы едите. Может, вы, мол, и не люди вовсе.

– А ты что думаешь – люди? – не удержалась Янира.

– Думаю, что люди, – усмехнулась Нарьяна. – Я вот подумала, что зря вам нагрубила, ну и… решила заглянуть.

Янира вмиг расцвела своей самой лучезарной улыбкой, такой ослепительной, что от нее хотелось зажмуриться.

– Прости нас и ты. Нечего было нам глазеть. Но я прямо к земле приросла – до того вы красиво все это проделывали.

– Правда? – теперь улыбнулась гостья. Четко очерченные губы разошлись, показав белые зубы. Однако шрам от этой улыбки уродливо стянулся, и, словно вспомнив об этом, она снова потемнела лицом.

– Правда. – Янира, по-видимому, этого даже не заметила. – Как вам так удается?

Рядом с гостьей она выглядела восторженной девчонкой. Илуге даже удивился – давненько он не видел на ее лице такого выражения. Впрочем, что-то такое исходило от Нарьяны. Что-то строгое и одновременно доброе, когда откуда-то знаешь нутром: ты ей не безразличен. Почему и ему так хочется сказать что-нибудь – все равно что, только бы ощутить на себе взгляд темных, слегка насмешливых глаз, внутри которых – это непривычное, заботливое тепло?

– Тренируемся, – коротко ответила Нарьяна и облизала нож. – Ну, что же вы? Ешьте!

Сложнее всего было не наброситься на еду. Илуге очень осторожно взял кусочек и мучительным усилием заставил себя, не торопясь, прожевать его. О чем бы завести разговор?

– Хороший у вас шаман, Нарьяна, – похвалил он. – Лечил меня, а плату по заслугам не взял. Говорит, купите себе корову – тогда и отдадите.

– Онхотой-то? Это он с кого как. – Девушка аппетитно вгрызалась в мясо. – С иных три шкуры дерет, глазом не моргнув. Приглянулись вы ему, значит.

Воистину сегодня хороший день!

– Так прямо и три шкуры? – усомнилась Янира. – Я ему вон что предлагала. Не совсем уж мы нищие! – И она тряхнула своим халатом, тем единственным, подарком борган-гэгэ, что она, дурочка, взяла с собой. Вот ведь женщины! Нет, чтобы лишний нож прихватить!

– Красивая вещь. И дорогая. – Нарьяна пощупала халат.

– Как думаешь, можно сменять у кого на корову? – спросила Янира. – Хэсэтэ Боо сказал, надо Илуге коровьим маслом растирать.

– У тебя никто не купит, – прямо заявила Нарьяна. – После того, что твой брат с Тулуем сотворил, все вас, как чумы, сторонятся.

– Ну, значит, обойдемся без коровы, – сухо сказал Илуге. Глупо было ему, как сосунку, уши развесить лишь оттого, что девушка решила загладить свою грубость. От мыслей, что недолго витали в голове, Илуге почувствовал злость и сосущую пустоту. Это все от того, что они с Янирой так выросли. Нечасто им доводилось видеть людскую доброту. Вот оттого обоих только погладь, – они и повалятся наземь, дрыгая лапами и подставляя брюхо… Тьфу!

Гостья сразу почувствовала перемену тона, остро глянула на него.

– Продайте мне. За корову.

– А ты чем от других отличаешься? – хмуро спросил Илуге.

– Вот этим. – Нарьяна указала на шрам.

Стало тихо. Наверное, с таким лицом ее никто не посватал, вот в чем дело.

– А ты… одна живешь? – осторожно спросил Илуге. Это бы кое-что объясняло в ее неожиданном визите.

– У меня есть бабка и двое младших. Братья. Я старшая.

Это тоже многое объясняет. Старший в семье всегда взрослее, в ответе за остальных.

– А те, кто там еще был. – Янира совершенно очевидно была не в состоянии говорить о чем-то еще. – Они как? Кто их выбирает?

– Я. – Нарьяна нахмурилась еще сильнее. – Или, точнее, все мы.

– А почему вы тренируетесь отдельно от мужчин? Так принято? – как можно равнодушнее спросил Илуге. Нарьяна дернулась, видимо, попал в больное место.

– Потому что мы им не нужны, – отрывисто сказала она. – Я получила этот шрам, когда пришла к Тулую и попросилась обучаться наравне с мужчинами.

– О! – выдохнули все трое, округлив глаза.

Нарьяна в упор поглядела на Илуге.

– Так что ты нажил себе могущественного врага, – мрачно сказала она. – Считай, что я тебя предупредила.