Наверное, у его народа были свои верования, рассеянно подумал Илуге, запрокинув голову, чтобы проводить взглядом длинный клин плывущих над ним журавлей. Вечное Синее Небо и Старика со Старухой почитали все степные племена, но у каждого были свои легенды. Ичелуги, у которых он жил раньше, например, производили свой род от Журавля-стерха, и рассказывали, что от их прародительницы – Журавлиной девы Елань и Старика родился первый охотник из рода. А журавли улетают каждый год потому, что Старуха может их заморозить в отместку за свершенное Еланью.

– Тучных тебе стад и силы в чреслах! – Вычурное приветствие, каким обычно приветствовали важных гостей на торгу, вместе с залихватским смешком в устах Баргузена звучало не без издевки. Он всегда так обращался к Илуге, и тот мог бы не оборачиваться, чтобы увидеть друга. В отличие от светлокожего рослого Илуге Баргузен был настоящим сыном ветра, как себя обычно величали степняки, – невысокий, гибкий, с поджарым смуглым телом и худым скуластым лицом. Его волосы были странного цвета – почти черные пряди чередовались с красно-коричневыми, глаза поблескивали гагатом. А уж его манера себя вести была просто невероятно дерзкой для раба, но парень все время умудрялся балансировать на грани, которая отделяет забавную шутку от оскорбления. Баргузен был одним из тех, кого купили в племя в тот слякотный весенний день пять зим назад, вместе с Янирой и Илуге.

– И тебе того же, – проворчал Илуге, чувствуя себя рядом с Баргузеном каким-то увальнем. Их дружба была предопределена в тот момент, когда обоих вытащили из кожаных мешков, царапающихся и шипящих, как диких котят, и они вместе вошли в становище косхов. Она выдержала и испытание временем, и острым языком Баргузена.

Баргузен уселся рядом с Илуге на жесткую пожухшую траву и осведомился:

– По какому случаю безделье? Хораг что, ослеп?

– Сам ты ослеп, – беззлобно огрызнулся Илуге. – Сегодня Ночь Посвящения, а сын Хорага будет среди тех, кому предстоит пройти Обряд.

Сын Хорага, Хурде, был моложе Илуге и Баргузена. Но рабов не посвящают в мужчины. Лоб раба никогда не пересечет полоса священной татуировки, и рабу никогда не нарекут тайного имени, которое будут знать только свидетели Обряда.

Видимо, Баргузен тоже подумал об этом, потому что внезапно помрачнел.

– А что поздно вернулись? – Он резко сменил тему и принялся с преувеличенным вниманием разглядывать горизонт, где плавно перетекали одна в другую сопки с выщербленными ветром круглыми боками.

– Старуха пришла слишком рано – началась метель, – бесцветно ответил Илуге. Его мысли, как и мысли Баргузена, были далеко, – с теми двенадцатью юношами, которых сейчас всей семьей собирают для ночного посвящения, норовя угостить самым вкусным куском. – Мы вчетвером остались. Пришлось туго. Вот, вернулись недавно.

Он не хотел думать о том, что произошло. Так бывает. Смерть – властелин степей, и неизвестно, кого возьмет себе следующим. Проще не думать об этом вовсе.

– Не выйдет из тебя сказитель, – разочарованно протянул Баргузен. – Слова из тебя не вытянешь, клянусь Небом. Вон Тургх уже вовсю хвастает, а сам, насколько я его знаю, скорее, обмочился там на месте! Говорит, десять волков завалил. Голыми руками!

Илуге хмыкнул.

– Может, и десять. – Он, правда, при этом лукаво ухмыльнулся. – Я не считал. Всякое бывает…

– Если и бывает, то не с ним, – фыркнул Баргузен. – А Эсыг-то вот обронил, что без тебя ему б туго пришлось. Тьфу, что ты покраснел, ровно невеста! Нет, чтобы другу свои подвиги поведать…

– Разве ж это подвиги? – горько усмехнулся Илуге. – Скотине хвосты крутить…

– А ты бы чего хотел? – поднял бровь Баргузен.

– Стать воином, – вырвалось у Илуге, прежде чем он сумел остановиться. – Пойти на ичелугов! Отомстить им!

– А я думал, ты хочешь стать лучшим козопасом у Хорага. – В голосе Баргузена была насмешка, но лицо, глаза оставались серьезными. – Не высоко ли метишь, брат?

– Так… мысли одни, – засмущавшись, Илуге снова ушел в себя. Такие мысли и думать-то глупо, не то что говорить вслух. Дзерен, возмечтавший возглавить волчью стаю, – вот он кто. И еще дурак. Да, дурак, если треплет об этом, словно ему к языку трепло привязали. Будь он сегодня на месте Хурде, посвящаемым в воины сыном богатого скотовода, и то говорить такое – что шелудивому щенку прогнать луну своим тявканьем. Илуге вмиг стало муторно от того, что он так некстати разболтался. Но… как говорится, ручеек всегда течет в реку, а дурная мысль – к языку. А мысли эти вертелись в его голове непрестанно.

Тот разговор с Эсыгом словно зажег внутри него какой-то саднящий огонь. А потом это … Это не может не быть знаком. Он избран, избран самым могущественным из известных Илуге духов… неизвестно для чего. Но с того момента глаза и уши Илуге открылись, мир вокруг стал для него не просто местом обитания, – но подсказкой. Все приобрело ранее невозможное значение – ничего не значащие слова, след волка, пересекающий дорогу лошади, необычно алый закат… И мир говорил с ним этим своим таинственным языком, каким, верно, с ним разговаривают шаманы и безумцы. Пока что мир тоже присматривался к Илуге и выжидал. Но внутренним чутьем Илуге чувствовал, что время ожидания заканчивается, что мир снова вот-вот заговорит с ним, и вместе с этим вновь придет смесь облегчения, ужаса и восторга, которой он никогда ранее не знал.

– «Знаешь, чем я отличаюсь от тебя?» – спросил медведь бурундука», – неожиданно процитировал Баргузен известную сказку. – «Тем, что смею!»

По спине Илуге прокатилась холодная волна. Время споткнулось и остановилось, зависнув над ними в прохладном осеннем воздухе. Это не Баргузен – это мир снова заговорил с ними на языке, вроде бы ничего не значащем постороннему глазу, – но Илуге с того самого момента чувствовал это безошибочно.

– Почему ты так сказал? – резко повернувшись, спросил он.

– Как сказал? – удивился Баргузен. – Ты что, никогда этой сказки не слышал?

– Слышал, – кивнул Илуге, его дыхание выровнялось. – Но так – впервые.

– Эй, да ты не напился ли тайком шаманского зелья? – Баргузен говорил шутливо и обеспокоенно одновременно. – Я слышал, его дают посвящаемым. Ты что, украл его у Хурде?

По спине Илуге прошла новая волна дрожи. Что-то неведомое разворачивало события ему навстречу ранее, чем он мог бы их осознать – и отказаться.

– Пока нет, – медленно сказал Илуге. – Но я сегодня это сделаю.

В какой-то момент ему показалось, что это не он, это кто-то чужой, незнакомый, говорит эти слова его губами. Странное и пугающее ощущение.

– Ты это сейчас понял? Плохая мысль, – скривился Баргузен. – Тебя поймают, и заклеймят, или чего хуже. И потом, кто знает, – может быть, это зелье убьет тебя, если ты не пройдешь Обряд. Я слыхал и такое…

Колокол внутри головы Илуге превратился в гонг и отбивал в его висках мерные, звенящие удары. На лбу юноши выступил пот.

– Там… там что-то должно произойти. Что-то важное.

– Ум у тебя напрочь отшибло! – взорвался Баргузен (впрочем, он без слов понял, где это – там). – И чего ты добьешься, даже если подсмотришь Обряд? И свободного-то за это положено живьем в землю зарыть, а уж чужаку-рабу, будь уверен, придумают что похлеще!

– Там что-то произойдет, – монотонно повторил Илуге. Его глаза полузакрылись, колокол теперь ударял во что-то мягкое и шелестел, как крылья ночной птицы. Этот шелест, казалось, заполнял его со всех сторон.

– Это верная смерть, – безжалостно заявил Баргузен. – Не думал я, что ты, Илуге, такой дурак, чтобы дать себя убить ни за что.

С этими словами он вынул из-за пазухи флягу с водой и хладнокровно выплеснул ее содержимое в лицо другу.

– Ты чего? – Илуге озадаченно заморгал. Вода стекала по его бровям и волосам, затекая за шиворот кожаной безрукавки.

– А так, – оскалился Баргузен, – пригляд за тобой нужен. Сам ты не свой какой-то.

Илуге и впрямь чувствовал себя как-то мутно.

– Пора нам возвращаться, – озабоченно посматривая на друга, произнес Баргузен. – Что-то я уже думаю, где бы кусок урвать. Вот она, жизнь раба: думай, как набить себе брюхо, – и вся недолга! Да и не так плохо тут с нами обращаются, – неожиданно добавил он.