— Херея! — позвал он преторианского трибуна. В последние годы Калигула поручал старому солдату с тонким голосом самые ответственные дела. Знал: Херея, давший клятву верности, не подведёт его.

— Слушаю, Гай Цезарь! — обветренное лицо Хереи выражало невозмутимую преданность.

Порою Гай задумывался: есть ли у старого трибуна мысли? Херея напоминал ему машину, предназначенную для исполнения приказов, подобно тому, как существуют машины для метания камней в противника, или для смены декораций в театральных представлениях. «Только в машине под именем Кассий Херея имеется небольшая недоработка: плохо налаженный голос!» — потешался он.

— Возьмёшь столько солдат, сколько понадобится, и отправишься в Эфес! — приказал Калигула. Он постарался взять себя в руки и придать лицу выражение насмешливого равнодушия. Но широко раскрытые глаза выдавали смятение Гая. — Я приказываю тебе казнить наместника Азии, Луция Кассия Лонгина. Письма и бумаги, которые обнаружишь, привезёшь в Рим и передашь мне лично в руки.

— Как прикажешь, цезарь! — Херея, делая чёткий поворот, громко топнул правой ногой. Никакая эмоция не отразилась на рубцованном лице солдата. Он потерял умение удивляться.

— Немедленно! — крикнул вдогонку Гай.

Херея послушно ускорил шаг.

Калигула вытер слезы и повернулся к Лицинию. Обнял старого патриция и звучно расцеловал его в обе щеки.

— Ты спас мне жизнь! — проговорил он с напускной взволнованностью. — Я велю сенаторам — сколько их ещё осталось? — присудить тебе дубовый венок за доблесть!

Марк Лициний склонился к руке Калигулы и преданно поцеловал перстень.

— Говори, чего желаешь? — великодушно предложил император. — Обещаю исполнить любую твою просьбу.

«Он, несомненно, попытается выклянчить денег. Какая скука!» — высокомерно зевнул Гай.

Лициний опасливо оглянулся, ища поддержки. Он намеревался попросить императора о том, что пугало его самого. Разумнее всего — промолчать. Лициний понимал это. Но гордость римлянина, ещё не до конца вытравленная лестью или страхом по отношению к императорам, заставляла его говорить.

— Божественный Гай! — голос Лициния дрожал не то от страха, не то от затаённых слез. — Позволь мне попросить тебя о том, что принесёт счастье не только мне — всему Риму! Будь милосердным к народу, любящему в тебе своего правителя и сына Германика!

Калигула оскорблённо передёрнулся.

— Разве я не милосерден, Лициний? — угрожающе прижмурился он.

Лициний молчал, испуганный своей же храбростью. Калигула заложил руки за спину, чтобы не надавать наглецу оплеух, и обошёл вокруг патриция.

— Я слишком добр! И докажу мою доброту! — Гай приблизился вплотную к Лицинию и шепун ему в лицо: — Я мог бы убить тебя за дерзость, но оставлю в живых в благодарность за то, что ты разоблачил заговор Лепида! Это ли не милосердие? Более того: я намерен оказать тебе благодеяние. Какое? Узнаешь через несколько дней.

Калигула высокомерно усмехнулся и повёл сверху вниз ладонью, отпуская Лициния. Старик, мелко кланяясь, убрался подальше от императора. Когда он повернулся спиной, Гай скорчил злобную рожу ему вслед.

— Юлий Луп, — негромко обратился он к молодому центуриону. — Ты знаешь этого Лициния? У него есть жена, дочь?

— Да, цезарь, — шёпотом ответил Луп. — Я наслышан о Марке Лицинии. Говорят, он имеет двух взрослых сыновей от первого брака. Второй жене, Марцелле, лет тридцать.

— Она — порядочная? — небрежно полюбопытствовал Гай, приподнимая бровь.

Юлий Луп ухмыльнулся игриво:

— Разве молодая жена может быть верной старому мужу? У Марцеллы каждую неделю новый любовник.

Гай удовлетворённо кивнул. Теперь он знал, как облагодетельствовать Лициния.

— Приведи её этой ночью ко мне, — приказал он Лупу. — Пообещай ей что угодно от моего имени: деньги, драгоценности. Лишь бы она пришла!

Серо-фиолетовые сумерки вползали в просторные залы и пустынные галереи императорского дворца. Со стороны лупанаров долетали непристойные возгласы и пьяные песни. Чернокожий раб-нубиец добавил ароматного масла в светильник, мерцающий в опочивальне цезаря.

Калигула, лениво раскинувшись на ложе, посасывал устрицы. Закрыв глаза, он обдумывал план мести.

— Луп! — капризно закричал император.

В опочивальню неслышно вошёл центурион Юлий Луп. Медные украшения тускло блестели на кожаном панцире преторианца. На шлеме щетинился султан из коротко остриженного, окрашенного в красный цвет конского волоса.

— Славься, цезарь! — произнёс Луп, с достоинством прикладывая руку к груди.

— Она уже пришла? — нетерпеливо перебил преторианца Гай.

— Пришла, цезарь, — ответил Луп.

— И как она тебе кажется? — поинтересовался император, небрежно накидывая на плечи широкую мантию. Тяжёлые пурпурные складки скрыли короткую тунику и худощавые мальчишеские ноги Калигулы. Венок из увядших жёлтых роз покоился на его коротких рыжеватых волосах.

— Марцелла — одна из самых порочных и ненасытных матрон Рима, — ухмыльнулся Луп.

— Пусть заходит, — велел Калигула, нервно кутаясь в несоразмерно широкую мантию, вышитую по краям золотыми нитями. — Подожди! Ты помнишь моё повеление?

Вместо ответа Луп покорно склонил голову.

— Будь недалеко, — распорядился император, загадочно улыбаясь. — Когда я позову тебя, явишься в опочивальню и исполнишь мою волю.

— Воля цезаря — священна, — сдавленно прошептал центурион.

Калигула отвернулся. Он зачарованно смотрел в окно, где на темно-синем вечернем небе сияла полная луна, соперничая бледностью с лицом императора.

За спиной цезаря послышался шум. Калигула резко обернулся. Марцелла стояла у двери, придерживая у шеи ярко-синее покрывало. Тонкие смуглые пальцы патрицианки были украшены перстнями с изумрудами и сапфирами непомерной величины.

Гай медленно подошёл к матроне, пристально всматриваясь в красивое нарумяненное лицо.

— Ты звал меня, цезарь? — проговорила женщина, придавая голосу сладострастную глубину.

Гай, не отвечая, отвёл в стороны её покорные руки. Синее покрывало упало на пол, являя взгляду императора обнажённое тело Марцеллы. Таков был наряд, который развратная матрона избрала для встречи с Калигулой: соблазнительная нагота, тяжёлое сапфировое ожерелье на смуглой груди, золотой пояс, змеёю обвивший пышные бедра, и высокие сандалии из мягкой кошачьей кожи. Довольная произведённым эффектом, Марцелла призывно улыбнулась императору.

— Хороша!.. — прошептал Гай, проведя узкой ладонью по круто выгнутому бедру женщины.

Он забрался на ложе и, алчно поедая крупные темно-лиловые виноградины, приказал Марцелле:

— Танцуй!

Раб-нубиец, почти незаметный в тёмном углу опочивальни, ударил в тамбурин. Марцелла танцевала для императора. Гибкое тело извивалось и покачивалось в такт музыке: сначала медленно и томно, затем быстрее и быстрее. Чёрные глянцевитые кудри выбились из-под золотой диадемы, глаза заблестели полубезумным огнём.

Император смотрел на женщину, не замечая, что лиловая струйка виноградного сока стекает по подбородку. Холодный огонь сладострастия жёг его внутренности.

— Что ты думаешь о смерти? — неожиданно спросил Гай.

Марцелла перестала плясать. С кошачьей грациозностью она подступила к императорскому ложу. Заглядывая в холодные зеленые глаза Калигулы, матрона прошептала:

— Мне нравится смотреть, как умирают рабы!

— Мне тоже, — странно прищурившись, произнёс Гай. — А любовь? — спросил он, лаская женскую грудь. — Что думаешь ты о любви?

Марцелла хрипло засмеялась и бесстыдно раскинулась на ложе.

— Любовь — выдумка поэтов. В жизни существует только похоть, — томно простонала она.

Калигула рывком вскочил с постели и подбежал к окну. Бледная луна уже поднялась выше кипарисов. Бесстрастное ночное светило напомнило ему о Юлии Друзилле. Это была любовь. Ненормальная, извращённая, но все же — любовь.