Федора мучила ревность – он не хотел уступить Устинову первого места в торговых делах. Но что он мог сделать без воеводы и без дворян?

Шли недели, месяц и два, как Федор возвратился во Псков, а дела его не улучшались. Все меньше покупал он, меньше продавал, и на Немецком дворе иноземцы уже не раз прерывали беседу с Федором, увидев, что ко двору подъехал приказчик Устинова…

Подходили осенние сроки платежей за товары, взятые в прошлом году, и Федору в первый раз в жизни пришлось просить об отсрочке… Еще немного – и страшное слово «правеж» войдет в дом Федора, недавно бывшего хозяином города.

Дела Емельянова могло поправить только одно: если бы удалось немедля порядить какой-то неслыханно выгодный торг и быстро разжиться, так, чтобы расплатиться со всеми долгами. Тогда можно было бы заново брать в долг товары и торговать…

И в первый раз обратился Федор к Филипке:

– Филипп, ссуди, брат… Вишь, беда на меня пришла. Оправлюсь – сторицей воздам, сам знаешь. Вовеки тебя не покину – вместе в беде, вместе и в радости.

– Отколь у меня деньгам быть, Федор Иваныч! У меня сам знаешь, не деньги – деньжишки. Девок замуж отдам – и сам хоть по миру побирайся! – прибеднялся Филипка. – Как я тебе девичьи деньги приданые дам? Не на торг тебе выйти летники да сарафаны нести продавать: смешно и зазорно!.. Советом добрым тебе пособить могу, Федор Иваныч. Бог мне хитрость послал на советы. Себе ничего исхитрить не сумел во всю жизнь, а тебе пособлю, я чаю…

Емельянов знал, что у ростовщика Филипки есть деньги, но сделал вид, что поверил в его бедность.

– Что же за золотой совет ты мне дашь? – спросил он.

И Филипка, понизив голос, поведал Федору тайный замысел. В первый миг Емельянова бросило в жар и холод от страшной выдумки.

– Отойди, сатана, не блазни! Аль тебе и кнута и дыбы – все мало? Да с тобой тут не только тело – и душу погубишь!

– А хошь спастись от греха, то раздай все богатство бедным. В Писании сказано: «Легче вержблюду пролезти в игольное ушко, чем богатому в царство небесно», – с насмешкой ответил Филипка.

Две недели спустя Емельянов сдался соблазну, и к осени Филипка Шемшаков для него скупил от разных посадских хозяев три псковские торговые каменные бани. Став их безраздельным хозяином, Федор тотчас поднял в них плату по полденьги с человека. Две-три недели Федор получал с бань огромный доход, но понемногу доход прекратился, и Федор узнал, что все домашние бани в городе топятся ныне уже не только по субботам, как было всегда в обычае, а круглые сутки по всем дням недели.

И вдруг погорела в Запсковье черная банька посадского Мишки Козыря. Еще через день сгорели баня и дом у Георгиевского с Болота попа, и поп Яков, задремавший в предбаннике после пара, едва успел выскочить вон. В ту же ночь загорелась баня у стрельца на Полонищенском конце города, и от нее сгорел целый десяток стрелецких домов. Во время пожара погибли старуха и двое ребят.

Воевода отдал указ, который прочли по торгам:

«…Всяких чинов людям бань бы отнюдь больше раза в неделю не тапливать и никого бы отнюдь, кроме своих домочадцев, в те бани не впускивать, а у кого на усадьбах и во дворах своих бань не устроено, тем бы мыться в торговых каменных банях, кои от пожара устроены бережно. А которые люди воеводскому указу учиняться сильны, и на тех будет пеня великая да их же велено бить батогами».

Прошло несколько дней, и в Запсковском конце запылала средь белого дня набитая до отказа людьми последняя деревянная торговая банька… По морозу бегали два-три десятка голых людей, друг у друга из рук вырывая рубахи, порты и шубейки…

Указав никого не впускать, Никифор Сергеевич Собакин ввел в свою горницу в съезжей избе Федора Емельянова и затворил глухую дубовую дверь, обитую войлоком, чтобы было не слышно чужим ушам, о чем, с кем говорит воевода.

– Садись, – строго сказал Собакин.

Стряхнув на пол капли с широкой шубы, Федор откинул ее на плечи, сел на скамью. Он чувствовал себя победителем: в первый раз за все время новый воевода позвал его сам и он явился не как проситель, а прежней твердой, тяжелой поступью. Так, бывало, входил он и к князю Алексею – как равный…

Сев на скамью, не спеша он отер платком блестки инея с усов, бороды и бровей…

– Мороз, – сказал он.

– Что «мороз»! Пошто столько бань горят?! – неожиданно резко и в лоб спросил воевода.

На мгновение Федор опешил, но тут же нашелся.

– Надо быть, много топят – мороз! – не глядя в глаза воеводы, спокойно ответил он.

– Я те дам «много топят»! – воскликнул Собакин, придвинув лицо к лицу Федора и брызжа слюною. – Отколе пожары?! Кто жег?!

– Да ты не кричи, сударь воевода, – степенно сказал богач. – Мне почем знать беды чужие! Ты б хозяев спрошал, кто пожег…

– Вот хозяева что пишут – гляди! – Собакин схватил со стола и сунул Федору под нос мелко писанный длинный столбец.

Емельянов, далеко отставив от глаз, стал читать, шевеля губами. Это был извет воеводе на него самого, Федора, извет, обвинявший его в поджогах бань. В конце были смело поставлены рядом две подписи – Томилы Слепого и хлебника Гаврилы, а за ними добрая сотня прочих посадских имен…

Когда Федор поссорился из-за банных пожаров с Шемшаковым, то Филипка божился, что нет его в том вины и он сам про то ничего не знает…

А теперь вот извет!..

Собрав все спокойствие, он читал подчеркнутые воеводским отточенным ногтем дерзкие строки:

«А он, Федор, ведомый городу вор и мы на него нашли правду у государя в Москве и он пытан и бит на торгу кнутом и ты б, осударь воевода, его указал снова пытать в разбойном пожоге и бань и домов…

…А ты не укажешь – пойдем опять всем Псковом в Москве искать правды у государя», – заканчивался извет.

– Князь Лыкова воеводу сгубил ты своей корыстью, – шептал Собакин Федору, – а теперь на меня весь город вздымаешь!

– Спужался ты их, сударь воевода, – ядовито сказал Емельянов, прочтя столбец. – Они тебя эдак: «коза-коза!» – он по-детски выставил пальцы «козой», – а ты и взаправду помыслил, что забодает… А ты б им обратно: «коза-коза!» – да боднул бы… То враз бы все по домам сидели да ели бы пироги с калиной… Чьи бани опосле указу сгорели, ты б их призвал бы на съезжую да батожьем, да плетьми!..