Когда Иванка привел лошадь и вместе с Томилой поднял отца, Истома очнулся.

– Тише, сыпок, побито все у меня, окалечено… – запекшимися губами, без голоса, пролепетал он.

Бабка Ариша охнула горько и больно, увидев Истому. Она сроднилась со всей семьей, и суровый Истома был ей дорог и близок, как сын.

Иванка крепился. Когда же бабка послала его за костоправом, выйдя из дому, он не сумел сдержать слез.

Когда после пасхи пришло по обычаю переизбирать старшину площадных подьячих, воевода вызвал из них четверых и наказал, чтобы Томиле Слепому больше в старшинах не быть.

– Не серчай, Томила Иваныч, – доброжелательно шепнули ему, – тебя не велит выбирать воевода…

И, освобожденный от старшинских обязанностей, Томила опять возвратился к столбцам своей «Правды».

«Благо, лето настало, – писал он, – пишу без свечи. Ныне свечи – дорог товар на торгу…

И войны нет ныне, и урожай дался, а нет никому достатка. Кой черт перед богом за то ответчик?

Я человечишко малый, подьячишко на торгу мычусь, и что вижу? Каково житье людям? На хлеб, на сало, на масло, на мед и на все съестное надорожь впятеры. А кто животы хочет продать для прокорма, тому горе: рухлядь, и сбрую, и юфть, и скотину – никто не берет.

А лавки в мясном ряду от недосола пыхают смрадом, и рыба стухла. А как вешня оттепель стала, то резь пошла в животах у людей и стали мереть и купцам грозиться, и те, устрашаясь пожара и разорения, бочек до два ста свезли солонины говяжьей и бараньей, да с полста бочек свинины, да рыбы соленой, щучины и лещины бочек с три ста в ямы зарыли за Псковой-рекой, за Любятинским монастырем. Да, сказывают, волки, – а иные мыслят – голодные люди, – те ямы ночью разрыли, и так трижды, покуда кладбищенским камнем заклали, сняв его с дедних могил. А новых могил прибыток в сии дни на всех кладбищах…

А ходят к соседу моему, попу Якову, хворые люди от бессольного недуга, что у меньших и худых людей по городу завелся: зубы собой выпадают, а от десен смрад и гной с кровью, а ноги и руки пухнут, и очи ресниц лишились. И лечит поп Яков луком и чесноком – мелко толченый класть за щеку, а кому – с крепким вином пить. Да все же многие мрут. Не тем лечишь, поп! Толченое сердце воеводское пользовать над хворым да настой из печени Федора Емельянова – тогда город здрав будет. А ныне тот изверг назад воротился. Молвят, что палачом бит, а шкура толста и сала много – не прошибешь, и здрав, и богат.

Сказывают еще попы, что по грехам господь наказует. Стало, мыслю, что без греха у нас воевода, да гость Федор, да еще не более троих больших посадских… Не тем ли винны мы, что терпим столь долго надругательства! Не за то ли казнишь нас, господи!»

Это были душистые, ясные весенние дни. Луга по берегу Великой сверкали золотом одуванчиков и курослепа. Томила нередко выходил со своими писаниями на берег Великой, где год назад так нежданно на его удочку попался налим-великан.

Здесь он снова встретил Иванку. Но теперь парень не отвлекал его своей болтовней, а, ревниво оберегая покой летописца, сам следил за его удочками, и если клевала рыба, он подходил на цыпочках, широко и осторожно шагая, молча выдергивал удочку, снимал с нее скромный улов и, насадив наживу, закидывал снова…

Когда усталый Томила спрятал столбец, Иванка несмело спросил:

– Ныне про что писал? Прочитаешь? А?

Он спросил без надежды на согласие со стороны подьячего, но Томила вдруг согласился. При дрожащем свете ночного костра он прочел:

– «Услыши мя, государь великий, сердцем зову, услыши. Не мои то речи, царю российский, – речи те из темниц кричат языки заточенных, с мужицких нивок стоном летят они над землею скудной, из могилок сирых да с лобного места плачем и скрежетом, кровь и слезы к тебе вопиют: смилуйся, царь! Бояре взор твой затмили лживыми лицезрениями, слух твой запнули прелестной речью, – отринь, государь, льстивую лжу, услышь правду искреннюю усердного раба твоего! Ей, царю, свет мудрости, устрояй землю по образу благу: холопам и скудным – волю, богатым – суд, сирым отцом стань. Сказано в иноземных писаниях Фомы Моруса[120] , премудрого мужа, об островах праведных. Правду чти, государь, укажи толмачам своим преложить с латинского языка на русский дивное сказанье сие о государстве Утопском, где всякий всякому ровен и правда божья между горожан. Сотвори по тому сказанию землю Российскую, возвеличи правдою велико имя свое!.. Не отринь молений холопишка твоего, умножь радость людскую и славу божью во человецех, страждут бо люди и мрут и плачут в боярщине и в темницах, по площадям под плетьми и в домишках скудных своих, голодом пропадая без хлеба насущна!..»

Подьячий умолк.

– Мыслишь, допустят? – спросил Иванка, глядя в огонь костра.

– Куды допустят, кого?

– Грамоту до царя допустят бояре? Ты сам понесешь?

– Не допустят, рыбак, – грустно сказал подьячий. – Кабы сам понес, то в тюрьме б насиделся и к пытке попал.

– А давай я снесу!

Томила сложил и спрятал листок.

– Молод ты, Ваня. Младости бог светлый разум дает, как денежка нова, а лета протекут – и разом поблекнет…

– Не допустят, стало? Боятся они… – задумчиво проговорил Иванка, кутаясь в полушубок от весенней ночной сырости.

Он лег на спину, но сон не сходил к нему. Сквозь туманную мглу, витавшую над рекой, он глядел в далекие звезды.

– А про что та книга? – спросил он. – Ты сам ее чел?

Подьячий вздохнул.

– Не по разу, – сказал он. – Великая книга: сказывает, «остров есть в окияне. На том острове все по правде. Живут без бояр…».

– Знаю – остров Буян. Бабка сказывала ту басню: живут люди никаким князьям не подвластные, окроме лишь бога! А кто на том острове был?

– Заморский был грамотей.

– Иван Скоробогатый, заморский купец!.. Да ты слышь, Томила Иваныч, он верно на свете, тот остров, есть? Взаправду есть?

– Коли помыслы людские о том зародились, то, стало, взаправду. Первое дело – людские помыслы, Ваня. От помысла стался весь мир; он всему начало…

– И то, – согласился Иванка, – чего умыслил, то сотворил!.. Я всегда так – чего умыслю, то вынь да положь!..