– Не дай господь! – воскликнул Всеволожский. – Боюсь я, Никита Иваныч! Мне бы дочку отдать. Хорошо ей – и бог спаси, а сам бы – в Касимов…
– Не бойсь, поживешь на Москве, приобыкнешь! – подбодрил Романов. – Только злых бойся, Морозову Борису Иванычу[74] не поддайся. Род твой честный, старинный, от князя Всеволода идет… Выскочки не одолели бы тебя… Как станет Евфимия царицей, то ты опасайся недоброхотов. Скажи царю, что страшишься боярина Бориса Морозова нелюбови. И царь бы Морозова дале держал от царицы и от себя, не было б худа какого царице, – учил Романов.
Всеволожский перекрестился в испуге.
– Да ты не крестом боронись, а делом! Береженого бог бережет! – строго сказал Романов.
– И тех бы людей, кои возле Морозова, – Шорина-гостя, думного дьяка Назарья Чистого, Траханиотова, Плещеева[75] , – и тех бы людей и кто с ними ближний подалее от царя и царицы, – продолжал Романов. – Те люди царю и всему государству в погибель. Слышал я, надумали они соль на Руси дорожить.[76] От того в народе пойдет сумленье и смута, на государя хула, а им корысть: соленые земли они прибрали к рукам, то им и корысть, чтобы соль дороже была. Разумеешь?
– Не мало дитя! – ответил Всеволожский.
– Ныне ты не простой дворянин – царский тесть. Тебе у царя в советчиках быть, – внушал простаку боярин.
– Я что за советчик, Никита Иваныч!
– Ин мы тебе пособим! И всяк не в боярской Думе родился. Обыкнешь!.. Голову выше держи, шапки перед Морозовым не ломай – сам ты родом его не плоше!..
– От Рюрика идет род Всеволожских, – согласился будущий царский тесть.
– То и сказываю тебе!
Лестью и хитростью опутать Всеволожского, прежде чем он приблизится к юному государю, стало задачей Романова.
Наутро была назначена встреча царя с будущей царицей. Торжественно разодетая, по свадебному чину, вошла она в двери палаты, в которую с другой стороны вошел царь. Невесту вели под руки мамки-боярыни.
Она шла, как будто во сне, словно не чувствовала ног, словно по облакам. Царское одеяние, девичий венец в горящих огнями камнях, длинная фата сделали ее величавой, и сердце отца застучало сильными редкими ударами, и в ушах ухала кровь. Все поклонились ей низким поклоном, и Раф вместе со всеми другими поклонился грядущей царице, забыв, что она ему дочь…
Боярин Романов сиял довольством и счастьем, словно второй отец…
Невеста остановилась напротив царя, поклонилась ему. И вдруг стряслось странное, страшное и нежданное: смятенные лица сбились толпой, закричали, засуетились и окружили Фиму. Романов не видел ее, но в груди екнуло.
Лежавшую без чувств на полу Фиму подняли и унесли в покои. Царь смятенно и быстро ушел. Испуганный Всеволожский с воплями кинулся к дочери.
– Фимушка, дочка моя! – кричал он. – Голубка моя!
Фима лежала с распущенными волосами, с расстегнутым воротом и тяжело дышала. Кто-то брызнул в лицо ей воды, и вода блестела на волосах, бровях и ресницах. Она была пригожее, чем всегда. Раф стоял в ногах у ее постели…
Царь прислал справиться о ее здоровье. Фима с улыбкой ответила, что здорова, что все прошло. Но старуха Собакина зашикала, чтобы лежала молча. Царский лекарь, немец, пришел в покой и наклонился к больной. Потом обратился к ее отцу.
– Сколь раз на месяц такой скорбь нападай на твой дошь? – спросил он.
– Николи не бывало еще! – возбужденно воскликнул Раф. – От радости одурела!
– От радость хворый не стать! – возразил лекарь. – Такой хворь есть от натура. Государь велел ведать, сколь раз бываль?
– Сказываю – не бывало!
Лекарь покачал головою и вышел.
Боярин Романов, взволнованный, подошел ко Всеволожскому. Он ухватил незадачливого царского тестя за пуговицу ферязи.
– Сказывают, Раф, – прошептал он, – что у твоей дочери с детства падучая.
– Что ты, что ты! Миловал бог! – воскликнул Раф и перекрестился.
– Сказывают – весь город Касимов про то ведает, а ты, мол, укрыл сие от государя, – испытующе глядя в глаза Всеволожского, шептал Никита Иванович.
Раф снова перекрестился.
– Миловал бог. Девка здорова: мед с молоком! А мне что скрывать! Обличием видно, что девка здорова!
– Стольник Собакин – касимовский дворянин? – спросил Никита Иванович.
– Касимовский, – подтвердил Раф. – Он, что ли, брешет, что падучей больна Евфимия?
– Не ведаю. Так спросил, – уклонился Романов.
К ним подошел боярин Морозов.
Всеволожский поглядел на красивое, благородное лицо боярина. Тот опустил глаза и тонкой рукой в перстнях провел по длинной вьющейся бороде…
– Сани у крыльца, – вполголоса печально сказал он Всеволожскому, – садись с дочкой. Государь не велел держать вас.
Лицо Морозова было скорбно, но в голосе его послышалось торжество.
– Чего государь велел? – переспросил Раф, не веря своим ушам.
– Велел тебе в Касимов не мешкав скакать, а там ждать указа, – уже с нескрываемым довольством добавил Морозов.
У Рафа потемнело в глазах от обиды и боли за Фиму.
– Не брешешь, боярин? – с нежданной злостью спросил он.
– Кабы не дочь у тебя убогая, я б тебя за такие слова… Да ладно уж, стольник… ради сиротства ее и скорби тебя бог простит, – с насмешкой сказал Морозов. – Бери калеку свою из дворца. На Руси царица надобна не в падучей. Царскую кровь портить! – Морозов повернулся к Романову. – И ты, Никита Иваныч, тоже сват. Раньше бы думал, кого народит девка такая государю в наследие!..
– Бог видит, боярин! – воскликнул в слезах Всеволожский.
– Идем, Раф, идем, – успокоил друга боярин Никита Романов, но сам он был бел как бумага.
Только одна нянька-татарка помогала Фиме одеваться, и всеми внезапно покинутая девушка тихо плакала от обиды.
