Томила ждал, что вслед за торжественными вступительными словами, за первыми сильными звуками его голоса он почувствует вдохновение, ждал пробужденья в себе того чудесного ощущения вождя, какое впервые родилось в нем здесь же, на дощане. Но вместо подъема вдруг почувствовал он смущение и испуг: он понял, что нет у него тех слов, которых все ожидают, что между ним и народом натянута нить, готовая вот-вот порваться…

«Нелепо чинить самосудну расправу!» – хотел крикнуть он, но что-то его удержало от этих прямых слов, и вместо них он не столько сказал, как услышал из своих уст чужой неуверенный торопливый лепет:

– Вершити все надо по правде… По божьей правде судить, не по мести людской… Не мочно так просто рубить… Так просто…

Он сам не узнал своего голоса. Горло его пересохло, слова растерялись. Он чувствовал сам, что еще мгновенье – и слушать его не станут…

– А станем судить их по правде!.. – выкрикнул он и схватил полную грудь воздуха, но какое-то слово застряло…

Над площадью висело недоуменное нудное ожидание.

– Земская правда… – воскликнул Томила. Слово дрогнуло и сорвалось…

И вдруг в тишине раздался густой, мощный голос:

– А, хватит с нас правды!

И Томила увидел у самого дощана звонаря Агафошу в холщовой рубахе с широко открытым воротом, за которым на волосатой потной груди болтался медный нательный крестик. Высокая баранья шапка его готова была свалиться с задранной вверх головы. Растрепанная огненно-рыжая борода дерзко и уверенно торчала вперед, и под густыми рыжими бровями глаза горели волчьим зеленым огнем. Он стоял в толпе, но огромный рост подымал его над всеми. И, обернувшись назад, уже не Томиле, не выборным, а народу он крикнул со злостью:

– Век жили по правде – и буде… Казнить!..

Томила открыл было рот и снова поспешно и жадно вздохнул всей грудью, но жалкое торопливое слово его затерялось в требовательных и настойчивых криках народа:

– Секи-и-и их! – тонко, по-бабьи заголосил белесый зелейный мастер.

– Верши-и!.. – прокричал чеботарь Терентий, взмахнув кривым шилом.

И рев всей ожившей толпы, оглушительный и беспощадный, пронесся над площадью…

Земские выборные коротко переглянулись между собой, и Томила Слепой увидел, как мрачно потупил глаза кузнец и как на довольном и смелом лице Гаврилы кипят и играют краски возбуждения.

Поняв, что больше его самого уже не станут слушать, Томила бросился к кузнецу.

– Петрович! Скажи, образумь их, покуда не поздно. На том ведь стоим, что усобицей крови не льем!.. – бормотал летописец, сам едва слыша свои слова в общем гвалте.

Мошницын поглядел на него удивленно, словно не понимая, чего он хочет, и, не сказав ни слова, отвел взгляд…

Летописец взглянул на хлебника. Гаврила стоял впереди земских выборных, слушая крики и глядя на толпу, и вдруг, словно забыв, что он сам всегородний староста, что стоит он над площадью на дощане, а не там, в толпе, приставил ладони трубою ко рту и, от натуги даже слегка присев, покрывая прочие голоса, заорал на всю площадь:

– Какого нечистого нам дожидаться! Вершить изме-ену-у!

Один из мясников, словно только и ждал его возгласа, подтолкнул Тюльнева поближе к плахе. Крики мгновенно смолкли.

– Секи! – потребовал зелейщик Харлаша, обратясь к удалому молодцу, так лихо воткнувшему в плаху топор… Белесые блеклые глаза замухрышки загорелись в жажде увидеть казнь дворянина.

– Не искусен я – сроду не сек, – со смущеньем и даже с испугом сказал молодой мясник, вдруг покраснев.

– А ты попытай! – мрачно усмехнувшись, предложил Сумороцкий.

– Эй, посадский люд! Чья рука на изменных дворян не дрогнет?! – громко вызвал Прохор Коза.

– Чего ж ей дрожать! – воскликнул рядом уверенный голос.

Легкий и сильный, на дощан вскочил скоморох и медведчик Гурка, отпущенный из тюрьмы полчаса назад, когда брали оттуда к расспросу дворян. Поклонясь народу, тряхнув кудрями, красавец малый скинул зеленый кафтан в блестках, подсучил рукава, взял топор и деловито опробовал, проведя ладонью по острию.

– Ложись, дворянин! – просто сказал он, указав своим пристальным взглядом на плаху.

Он сильно и ловко под коленки толкнул ногою Тюльнева. Тот повалился. Топор взлетел, и светловолосая дворянская голова, брызнув кровью и мелькнув в воздухе торчащей бородою, неожиданно просто отскочила к ногам толпы. Задние в толпе жадно вытянули шеи, а стоявшие впереди в каком-то невольном смятении отшатнулись. Скоморох легко и спокойно, словно мешок брюквы, сбросил мертвое тело ногою вниз и подсучил повыше рукав…

– Дай бог добрый почин да всему бы боярскому роду!.. – воскликнул он при молчании всей толпы.

– Неладно так-то, без отпущения грехов! – испуганно крикнул тонкий голос в толпе. – Кто же так сечет!..

– Не плачь. Иди становись за попа! – с угрюмой насмешкой позвал Гурка.

– Не глумись, скоморох, не на свадьбе! – строго одернул его Прохор Коза.

– Богдан Всеславин! – вызвал он стоявшего ближе других дворянина, и тот, звякнув чешуйками кольчуги, как-то слишком размашисто и поспешно шагнул к плахе.

– Кто знает его измену? – спросил Коза.

Вперед придвинулся стрелец из сотни Всеславина.

– Я знаю! – громко сказал он.

Бывший сотник с испугом взглянул на него.

– Сказывай, – поощрил хлебник стрельца.

– Запрошлый год, господа, Богдан тех имал по дорогам, кто из Москвы после мятежу бежал от бояр, – сказал стрелец, обращаясь ко всем. – А ныне он сам изменил, да еще и коня увел, чтобы московским стрельцам коня лишнего дать, а потом, господа, наших людей он саблей сек да из пистоля стрелил.

– Да он же крестьян и холопей всегда сек кнутом саморучно и насмерть иных засекал! – крикнул у самого дощана молодой казак.

– Сына! Сына Филипку!.. – воскликнул сапожник Тереша.

– Куды больше спрашивать! Сечь башку! – закричали на площади.

– Ложись, – указал скоморох.

Всеславин упал на колени и зашептал молитву.

– Попа! Попа! – прохрипел дворянин. Жилы на его шее вздулись. Он рванул на себе ворот, так что пуговицы полетели в толпу.

– Все попы в разгоне, по раненым ходят, – отозвался Коза. – Братцы, нет ли попа тут на площади? – вызвал он.